The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

комиссии - вторая последовала в 1850-х годах - не смогли полностью решить проблему, но заставили обе стороны внимательнее, чем прежде, отнестись к ценности своих земель, ускорив тем самым процесс детерриториализации независимо от какого-либо "национализма". Довольно распространенным явлением стало привлечение посредников, часто представлявших британскую гегемонию, как, например, в споре о демаркации границы между Ираном и Афганистаном.

В Азии и Африке, когда колониальные державы вводили свои фиксированные линейные границы (которые они автоматически принимали за признак высшей цивилизации), преобладала концепция проницаемых и податливых промежуточных зон, которые не только определяли сферы суверенитета, но и отделяли друг от друга языковые группы и этнические общности. Столкновение этих идей на местах происходило чаще, чем за столом переговоров. Как правило, побеждала та сторона, которая была сильнее. Так, в 1862 году при перекройке российско-китайской границы русские навязали топографическое решение, хотя оно часто разделяло племена, принадлежащие к одной этнической группе, например, киргизы. Российские эксперты высокомерно отвергли доводы китайцев, сославшись на то, что не могут всерьез воспринимать представителей народа, еще не освоившего зачатки картографии.

Когда европейская концепция границ вступала в противоречие с другим подходом, побеждал европейский, и не только в силу силовой асимметрии. Сиамское государство, с которым англичане не раз вели переговоры об установлении границы с колониальной Бирмой, было респектабельным партнером, которого нельзя было просто обмануть. Но поскольку сиамцы воспринимали границу как территорию в пределах эффективной досягаемости сторожевой башни, они долгое время не понимали, почему англичане настаивают на проведении пограничной линии. Таким образом, Сиам потерял больше территории, чем было необходимо. С другой стороны, в Сиаме, как и во многих других местах, приходилось неоднократно предпринимать попытки найти критерии для определения границ. Имперские державы редко появлялись с замысловатыми картами в тех районах, которые требовали демаркации; "установление границ" часто было импровизированным и прагматичным занятием, хотя и имевшим последствия, которые было трудно обратить вспять.

В экстремальных случаях резкие границы, установленные в XIX веке, приводили к совершенно разрушительным последствиям. Особенно это было характерно для районов с кочевым населением, таких как Сахара, где такая граница могла внезапно перекрыть доступ к пастбищам, водопоям или священным местам. Однако чаще всего - и тому есть хорошие примеры в Африке к югу от Сахары и Юго-Восточной Азии - по обе стороны пограничной мембраны возникали самобытные общества, в которых это место использовалось продуктивно, в соответствии с жизненными обстоятельствами людей. Это может означать использование границы для защиты от преследований: например, тунисские племена искали убежища у франко-алжирской колониальной армии; жители Дагомеи бежали в соседнюю британскую Нигерию, спасаясь от французских сборщиков налогов; а преследуемые сиу последовали за своим вождем Сидящим Быком в Канаду. Реальная динамика границ, в которой важную роль играли местные торговцы, контрабандисты и трудовые мигранты, часто имела лишь слабое отношение к тому, что показывали карты. В местном приграничном движении открывались новые возможности для заработка. Границы имели еще одно значение в имперских стратегиях высокого уровня: "нарушение" границы вновь и вновь служило желанным поводом для военной интервенции.

В XIX веке зародилась и распространилась четко обозначенная территориальная граница как "периферийный орган" (Фридрих Ратцель) суверенного государства, снабженный символами величия и охраняемый полицейскими, солдатами и таможенниками. Это был одновременно и побочный продукт, и маркер территориализации власти, поскольку контроль над землей стал важнее контроля над людьми. Суверенная власть теперь принадлежала не личному правителю, а "государству". Его территория должна была быть непрерывной и округлой: разрозненные владения, анклавы, города-государства (Женева стала кантоном Швейцарии в 1813 г.) или политические "лоскутные одеяла" теперь воспринимались как анахронизм. Если в 1780 году никому не казалось странным, что швейцарский Невшатель подчиняется королю Пруссии, то к моменту его присоединения к Швейцарской конфедерации в 1857 году это стало историческим курьезом. Европа и Америка стали первыми континентами, где территориальный принцип и государственная граница получили всеобщее признание. В старых и новых империях, где границы были отчасти административными делениями без глубоких территориальных корней, а отчасти (особенно в условиях "непрямого правления") подтверждением доколониальных владений, все было не так однозначно. Границы между империями редко обозначались непрерывной линией на местности, и вряд ли их можно было охранять так же тщательно, как государственную границу в Европе. У каждой империи были открытые фланги: Франция в алжирской Сахаре, Великобритания на северо-западной границе Индии, царская империя на Кавказе. Таким образом, исторический момент для государственной границы наступил только в эпоху деколонизации после 1945 года, когда образовалось множество новых суверенных государств. В ту же эпоху Европа и Корея были разделены "железным занавесом" - небывало милитаризованной границей, целостность которой гарантировалась не только колючей проволокой, но и ядерными ракетами. Таким образом, именно в 1960-е годы навязчивая идея XIX века о границах получила свое полное воплощение.

 

ЧАСТЬ 2.

PANORAMAS

 

ГЛАВА

IV

.

Mobilities

 

1. Величины и тенденции

В период с 1890 по 1920 год треть крестьянского населения эмигрировала из Ливана, в основном в США и Египет. Причины этого были связаны с внутренней ситуацией, граничащей с гражданской войной, несоответствием между стагнирующей экономикой и высоким уровнем образования, ограничениями свободы мнений при султане Абдулхамиде II и привлекательностью стран назначения. Однако даже в этих экстремальных условиях две трети оставались дома. Старый стиль национальной истории мало учитывал трансграничную мобильность; глобальные историки иногда видят только мобильность, сетевое взаимодействие и космополитизм. Однако для нас должны представлять интерес обе группы: и меньшинство мигрантов, и большинство оседлых жителей, наблюдаемые во всех обществах XIX века.

Об этом нельзя говорить без цифр. Однако в XIX веке статистика населения зачастую была крайне ненадежной. Путешественники конца XVIII века, побывавшие на Таити, земном рае, вызывавшем тогда особый "философский" интерес, в своих оценках варьировали от 15 до 240 тыс. человек; пересчет по имеющимся данным дает цифру чуть более 70 тыс. Когда в 1890-х годах в Корее возникло национальное движение, его первые активисты были возмущены тем, что никто не удосужился подсчитать количество подданных королевства. Оценки варьировались от 5 до 20 млн. человек. Только японские колониальные власти установили цифру: 15 млн. в 1913 году. Тем временем в Китае качество статистики ухудшалось по мере ослабления центрального государства. Наиболее часто используемые сегодня цифры 1750 и 1850 годов - 215 млн. и 320 млн. человек соответственно - приводятся с большей убедительностью, чем обычно используемая позднее цифра 437-450 млн. человек для 1900 года.

 

Вес континентов

Азия всегда была самым густонаселенным регионом мира, хотя размеры ее лидерства существенно различались. В 1800 году в Азии проживало