Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

себя. Сюжет может быть старым и заимствованным у Расина или Жорж Санд, но его трактовка и стилистическое воплощение должны быть новыми и свежими.

Подводя итоги этого раздела, нельзя не заметить еще один парадокс. Хотя виктимизация крестьян в литературе до 1861 г. нарастала, она требовала от писателей выдвижения на первый план неординарного, в чем-либо выдающегося крестьянского персонажа (герои Тургенева, Писемского, Михайлова, Григоровича, Марко Вовчок). Герой, выделенный из толпы или крестьянской общины, символически воплощал идею индивидуализма и субъектности в противопоставлении коллективизму, или «соборному», «общинному началу», о котором в 1840–1850‐е гг. горячо спорили русские западники и славянофилы430. Такой тип героя преобладал в русской художественной литературе до тех пор, пока Н. В. Успенский в конце 1850‐х гг. не представил новый тип письма о крестьянах. В его бессюжетных рассказах крестьянин изображался как коллективная и даже сборная фигура (сброд), не имеющая ничего общего с индивидуализмом, самосознанием и рефлексией. С этой точки зрения тексты Успенского предлагали кардинально иное видение пассивного, неграмотного, глупого и «грязного» крестьянина. У этой новой страницы в литературе о крестьянстве было свое будущее в творчестве Решетникова и отчасти Чехова431. В целом же наделение крестьян протагонистичностью в первой половине XIX в. необратимо привело к появлению широкого репертуара сюжетов «большой» и «мировой» литературы в рассказах о крестьянах. Благодаря этому в русской культуре у крестьянина/крестьянки постепенно начала возникать субъектность. Крестьяне выделились из толпы.

Таблица 7. Соотношение идиллических и антиидиллических типов сюжета

Корреляция типа сюжета и жанрового модуса

Последний вопрос этой главы звучит так: можно ли выявить какую-либо корреляцию между типом сюжета и жанровым модусом, о котором шла речь в первой части книги (идиллией/пасторалью vs антиидиллией)? Как кажется, типология сюжетов, их рецепция и семантика дают основания утверждать, что корреляция, несомненно, существует и может быть представлена в виде табл. 7.

Если наше предположение о постепенном сокращении удельного веса сугубо любовных сюжетов и возрастании этическо-социальных верно (см. рис. 2), то его следует расширить и связать с проблемой жанрового модуса. Кризис идиллических и пасторальных модусов крестьянских рассказов, который мы обсуждали в первой части, на уровне сюжета проявился в растущем спросе на противоположные типы сюжетов, размыкавшие внутрисословную замкнутость крестьянского мира и расширявшие зону его соприкосновения с другими сословиями и обстоятельствами. Для этого писатели начали все чаще обращаться к таким сюжетам, как «Искушение», «Насилие», «Преступление». Менялась сама аксиология: если для идиллического модуса в целом были характерны «идеализация» крестьянского быта и сложный культурный механизм его экзотизации (othering), то антиидиллический режим основывался на социальной критике негативных сторон и условий воспроизводства его недостатков. Можно проиллюстрировать такой переход снижением ценности и популярности сюжета «Добродетельный крестьянин» и, напротив, возрастанием спроса на сюжет «Преступление». То же самое маркировала популяризация сюжета о супружеской измене вместо идиллической «Разлуки», а фольклорно ориентированные сюжеты «Магическая быличка» начинают конкурировать с историями о разоблачении сельской магии (в лице юродивых и шарлатанов-знахарей). Как видно на рис. 2, удельный вес любовных идиллических сюжетов «Соблазнение», «Соперники», «Запрет на брак» и «Разлука» существенно снизился в 1850‐е гг., уступив место противоположно «заряженным» типам.

Таким образом, на протяжении полувековой истории жанра рассказа из крестьянского быта произошла масштабная смена тренда. Стабилизация протагонистичности крестьян в литературе вкупе с изменением социально-политического и эстетического контекстов (утверждение реализма) привели к глубокому кризису идиллии/пасторали, который сопровождался уходом на периферию традиционных для них типов сюжета («Соблазнение», «Запрет на брак» и т. д.). Вместо них в центр литературного поля приходят социально-этические и критические сюжеты, которые начинают консенсусно восприниматься как антиидиллические. Именно они и составили ядро нового жанра «рассказа из крестьянского быта». Подчеркну, что я не имею в виду полное вымирание идиллии: жанровые модусы такого типа не исчезают, а лишь мутируют и трансформируются на протяжении столетий.

Глава 9

Этнографизм жанра в контексте имперской этнографии 1840–1850‐х гг

Этнографизм литературы о крестьянах был предопределен самой тематикой: достоверно рассказать о крестьянской жизни в эпоху интенсивно формирующегося реализма было возможно, только включив в текст этнографический материал – описания повседневного быта, ритуалов, фольклора. Первая волна литературной моды на этнографизм нахлынула в конце 1820‐х – начале 1830‐х гг., когда О. М. Сомов, И. Г. Кулжинский, Н. В. Гоголь, Г. Ф. Квитка (Грицько Основьяненко), Е. П. Гребенка публикуют на русском языке в Харькове, Москве и Петербурге циклы и серии рассказов из малороссийского (украинского) быта. Во многих из них протагонистами были украинские крестьяне и казаки (в том числе из прошлого Украины). Украинский фольклорно-этнографический бум первой волны помещал в центр репрезентации преимущественно свободных хуторян и в подавляющем большинстве эксплуатировал идиллический модус, коррелирующий с любовными типами сюжетов. С точки зрения дискурсивных свойств «малороссийские» крестьяне и поселяне, по наблюдению историков культуры, удовлетворяли растущий с начала XIX в. запрос российской имперской элиты на изображение менее цивилизованных Других, которые вошли в состав империи совсем недавно (в конце XVII в.), но лишь за 50 лет до бума были юридически и административно интегрированы в состав империи, утратив автономию432. Как изменилась репрезентация украинских крестьян в русскоязычных текстах в 1850‐е гг., я подробно рассмотрю в главе 16.

В 1840‐е гг. параллельно и в конкуренции с литературным этнографизмом институционально оформляется собственно этнографическое знание: в 1845 г. учреждается Императорское Русское географическое общество (ИРГО), которое консолидирует различные научные секции и существовавшие ранее научные проекты по историческому, статистическому, географическому, лингвистическому и другому изучению народов империи433. Под эгидой общества выходят несколько профильных научных журналов, на страницах которых быстро формируется научный этнографический дискурс. Его неотъемлемой частью становится изучение и описание крестьянского быта и собирание фольклора. В развитии этнографической парадигмы знания 1850‐х гг. принимали участие самые разные акторы, часто с конфликтующими взглядами, – университетские профессора, чиновники, этнографы-любители, критики, публицисты и, конечно, писатели434.

Исследовательский этос435, разделяемый многочисленными членами ИРГО, к началу 1850‐х гг. начал сложным образом коррелировать с националистическими устремлениями так называемой «русской» партии общества436. В тот период «русская» партия в лице Н. И. Надеждина, К. Д. Кавелина, А. В. Головнина, братьев Милютиных и др. взяла верх над «немецкой» и заняла все ключевые посты. Как показал Н. Найт, это предполагало курс на «русификацию» всех этнографических исследований, хотя, разумеется, исследовательская программа К. Бэра по изучению вымирающих малых племен империи не была полностью похоронена и нашла частичное воплощение (хотя и не такое полное, как изучение «русской народности») в серии