Тень каннибала - Андрей Воронин

Посетитель завел с Пигулевским какой-то деловой разговор. Илларион не вслушивался в их беседу, целиком уйдя в изучение одной из приобретенных Маратом Ивановичем книг. Книга была великолепна, и Забродов мысленно уговаривал себя, что завидовать нехорошо.

Спешить ему было некуда, но бесцеремонность обладателя замшевого пиджака вызывала раздражение. Тут Илларион очень кстати вспомнил, что у него есть к Пигулевскому срочное дело, и в мыслях поблагодарил бесцеремонного посетителя за непредвиденную задержку. Дело было мелкое, но щепетильное: нужно было отдать Марату Ивановичу деньги за подаренный Пантюхину перстень. Конечно, подарок был сделан зря. Тогда Иллариону казалось, что Тюха и его приятели могли знать что-то, что помогло бы ему выйти на каннибала. Они могли сами не придавать значения ценной информации, которой владели, могли не понимать, что держат в руках путеводную нить... Теперь Илларион убедился, что напрасно приваживал подростков, осторожно развращая их неискушенные умы варварски надерганными из священных писаний и мистических сочинений всех времен и народов цитатами: мальчишки ничего не знали, и то, что именно Пантюхин и Пятнов в марте нашли самый первый труп, все-таки было обыкновенным совпадением.

"Вот опять, - с отвращением подумал Илларион. - Сколько можно?! Хватит, хватит уже! Моя миссия закончена - пусть бесславно, но окончательно и бесповоротно. Пусть теперь у Сорокина по этому поводу голова болит. Ему, в конце концов, за это деньги платят, а я кто такой? Я - так, свободный художник, артист погорелого театра, военный пенсионер..."

- Нет уж, Марат Иванович, - внезапно проник в его сознание подчеркнуто вежливый, с оттенком превосходства голос посетителя, - это вы меня извините. Я, несомненно, уважаю ваш вкус, но, как говорится, истина дороже. Этот ваш ландшафтик - бездарная мазня, буквалистская попытка слепо копировать не поддающуюся копированию природу. Для этого, в конце концов, существует фотоаппарат. И потом, обратите внимание на гамму. Это же черт знает что! Знаете, на что это похоже? На подгорелую яичницу, плавающую в подсолнечном масле. Нет, я бы еще понял, если бы это была работа кого-то из старых мастеров, но я же отлично вижу в углу подпись и дату - девяносто девятый год! Только не пытайтесь меня убедить, что это тысяча восемьсот девяносто девятый...

- Да нет, зачем же, - подозрительно спокойно сказал Пигулевский. Тысяча девятьсот... Не знаю, право, Владимир Эдгарович, чем вы недовольны. На мой взгляд, автор - очень талантливый молодой человек, подающий большие надежды. В наше время редко встретишь молодого художника, который не гонится за внешним эффектом и не спешит, как они теперь выражаются, нашинковать побольше капусты, а пишет так, как ему подсказывает душа...

- Какая там душа! - отмахнулся посетитель со странным отчеством. Душа душой, милейший Марат Иванович, но существуют же какие-то объективные критерии!

- Черта с два, - неожиданно для себя самого вмешался в разговор Илларион Забродов. - Какие еще объективные критерии? Откуда в искусстве объективные критерии? Где вы вообще видели знатока или любителя искусства, который был бы объективным?

Посетитель не спеша повернул к Иллариону удивленное лицо, бегло осмотрел его, как водитель осматривает внезапно упавшее поперек проселочной дороги дерево, и снисходительно заявил:

- Простите, но вы явно не относитесь к категории знатоков.

Выпустив этот уничтожающий залп, он снова повернулся к Марату Ивановичу.

- Простите и вы меня, - сказал ему в спину непотопляемый Забродов, но мне кажется, что большинство сегодняшних так называемых знатоков просто болтливые дармоеды. Настоящих знатоков единицы. Ну, десятки или даже сотни. Это те, кто способен с первого взгляда отличить работу старого мастера от подделки и назвать рыночную стоимость - разумеется, только в том случае, когда вообще может идти речь о продаже. Вот они объективны. А те, кто с пеной у рта спорят о том, какой способ наложения мазка лучше, а какой никуда не годится, - просто хорошо оплачиваемые болтуны, паразитирующие на художниках. Сто раз пытался их слушать и даже читать, и ничего не выходит. Мне все время мешает один вопрос: откуда этим умникам известно, что именно хотел сказать художник? А художники не говорят, они пишут. А если художник начинает болтать, то это уже не художник, а пушкарь, как справедливо подметил один веселый сын турецко-подданного.

Последнее замечание, похоже, задело Владимира Эдгаровича за живое. Он с неохотой повернулся к Забродову лицом и сказал:

- Ну, хорошо. Допустим, объективных критериев оценки живописного произведения не существует. А какие же, по-вашему, существуют?

- Чисто субъективные, - быстро ответил Илларион. - Вам нравится, а мне не нравится, и наоборот. А окончательную точку в таких спорах может поставить только время. Халтура недолговечна. В конечном итоге техника живописи мало что решает в судьбе картины. Если вещь написана от души, она рано или поздно получит признание. А выполненная на высоком техническом уровне халтура в лучшем случае принесет своему создателю энную сумму в твердой валюте.

Владимир Эдгарович открыл рот, чтобы ответить, но вдруг захлопнул его и несколько раз быстро моргнул глазами, словно пытаясь удалить попавшую туда пыль.

- Это все, конечно, довольно банально, - закончил Илларион. - Извините за непрошеное вмешательство в разговор. Просто эта картина лично мне очень нравится, - он указал на осенний пейзаж, ставший причиной спора. - Вот нравится, и все! А то, что мне нравится, я привык защищать. Хотя эта вещь, - он снова указал на картину, - в моей защите не нуждается. Она попала в хорошие руки, и, думается мне, еще послужит доброму имени своего создателя.

Пигулевский за спиной Владимира Эдгаровича отвесил Иллариону иронический, но тем не менее довольный полупоклон. Обладатель замшевого пиджака и благородной гривы некоторое время смотрел на Забродова остановившимся взглядом, словно пытаясь поточнее сформулировать ответ, а потом холодно улыбнулся и пожал плечами.

- Извините и вы меня, - произнес он. - Мы с вами затеяли самый безнадежный спор из всех возможных - спор о вкусах. Вопреки распространенному мнению, в спорах очень редко рождается истина. В спорах об искусстве она не рождается никогда.

- Согласен, - снова поднимаясь, сказал Илларион. - Это, кстати, к вопросу о наличии объективных критериев в искусстве. Что ж, не буду мешать. До свидания, Марат Иванович. До свидания, - кивнул он своему оппоненту и покинул кабинет, мысленно ругая себя последними словами за несдержанность.

"В самом деле, - думал он, садясь в машину и поспешно открывая все окна, чтобы проветрить раскалившийся на солнце салон, - какого черта я к нему привязался? Пигулевский справился бы с ним без моего вмешательства. Что я понимаю в искусстве? Да ни при чем тут искусство, если честно. Просто мне не понравился этот тип. Тоже мне искусствовед! Владимир Эдгарович... Интересное отчество. Скажите, вы не сын Эдгара Алана По? Тьфу!

Литовец, наверное. Или латыш. Хотя на прибалта не очень-то похож. И потом, Владимир все-таки. Да ну его к дьяволу, нашел о ком думать!"

Уже подъезжая к своему дому, он вспомнил, что так и не расплатился за подаренный Тюхе перстень, но возвращаться не стал. "Успеется, - решил он. Позвоню старику, извинюсь, а в следующий раз отдам деньги".

Несмотря на стычку с Владимиром Эдгаровичем, настроение у Иллариона впервые за много дней было превосходное - совсем как у несовершеннолетнего правонарушителя, вернувшегося из удачного набега на соседский огород.

Глава 13

"Хонда" была похожа на воплощенную мечту. Она была компактная и обтекаемая и, как мокрая галька, поблескивала темно-серой с металлическим отливом краской. Передний обтекатель напоминал нос реактивного истребителя, толстая никелированная труба глушителя была залихватски задрана кверху, удобно изогнутое кожаное седло манило в дорогу. Блок цилиндров сверкал, как зеркало, на высоко поднятом заднем крыле уже красовалась новенькая табличка с регистрационным номером. Мотоцикл стоял у края тротуара, свернув набок переднее колесо с литым титановым диском и глубоким протектором непривычного рисунка.

Тюха в четвертый раз обошел вокруг "Хонды", осторожно трогая ее пальцем и изнывая от черной зависти. Это была вещь настолько роскошная, что для Тюхи она казалась почти одушевленной. Это был не просто мотоцикл, а оживший идол, посланец высшего разума, прибывший из неведомых краев, а то и вовсе с другой планеты.

Пятый стоял поодаль и, прея в кожаном мотоциклетном прикиде, с удовольствием наблюдал за Тюхой. Его раскрасневшееся от жары лицо в этот момент было довольно глупым, как у всякого, кто изо всех сил, но без особого успеха пытается сдержать расползающиеся в торжествующей ухмылке губы. Под мышкой он держал пластиковый шлем того же цвета, что и мотоцикл, с черной лицевой пластиной и выдававшейся вперед подбородочной дугой. На руках у него были тонкие кожаные перчатки с обрезанными пальцами, в зубах дымилась сигарета.