И снятся белые снега… - Лидия Вакуловская

Ася с омерзением думала о случившемся.

«Негодяй! А еще пек пироги к приезду жены! Мерзавец!» — мысленно твердила она.

Острое напряжение, которое до этого владело ею, сменилось вдруг какой-то слабостью. Было стыдно от одной мысли, что Тюриков посмел так поступить. Сейчас надо было сделать одно: встать и уйти, хлопнуть дверью, И еще раз сказать на прощанье, что он негодяй.

Ася спрыгнула с кровати.

«Ничего, что пурга. Как-нибудь доберусь до соседнего дома. Безразлично, кто в нем. Лишь бы здесь не оставаться…»

Она быстро сунула ноги в валенки, одернула свитер, обернула вокруг шеи косу. Сейчас она еще не то скажет этому паразиту. Сейчас, она возьмет свой полушубок, и ее ноги здесь больше не будет.

Скрипнула дверь. Пригнувшись под низкой притолокой, вошел из сеней Тюриков. От холодного воздуха качнулось, задрожало пламя свечки. Ася не решалась выйти на кухню.

«Как я буду смотреть на него?.. Негодяй!..»

В кухне что-то забулькало, запахло керосином.

«Лампу заправляет», — догадалась она.

Ася слышала, как Тюриков закручивал головку лампы, протирал стекло, зажигал спичку.

«Который час?» — подумала она.

Часы мирно тикали под рукавом ее свитера. Стрелки показывали шесть утра. Оказывается, уже утро!

Она решительно шагнула к двери.

Плита горела. Выходит, он топил всю ночь. На полу была свернута его постель: оленьи шкуры и меховой мешок. Тюриков зажигал лампу. Он не обернулся. Лампа сразу разгорелась, не хуже электричества осветила кухню.

— Не делайте глупости, — сказал он обычным, слегка веселым голосом, увидев, что она надевает полушубок. — Там метет хуже вчерашнего! Так что никуда вы не пойдете!

— Пусть вас это не волнует, — холодно ответила Ася.

— Пока вы у меня, я за вас отвечаю.

Заведующий базой как ни в чем не бывало смотрел на нее: как будто ничего и не случилось между ними. Ни замешательства, ни смущения — ничего этого не было на его лице.

— Неужели отвечаете? — едко спросила Ася.

Неожиданно Тюриков засмеялся:

— Ну, допустим, я сделал глупость…

— Слушайте, не притворяйтесь! — оборвала она его. — Скажите спасибо, что я не знаю вашей жены. Я бы рассказала ей, что вы из себя представляете.

— Она не поверит, — по-прежнему весело ответил он. И добавил: — А потом ведь я могу сказать, что вы сами пришли ко мне. Пришла, приставала…

Нет, с таким типом она больше не могла находиться рядом. Она толкнула дверь.

Дверь была заперта.

— Видите, — сказал Тюриков, — вы не уйдете. Ключ у меня в кармане.

Первым желанием Аси было схватить что-нибудь тяжелое и запустить им в Тюрикова. По она решила вести себя иначе. Она решила убить его словами.

— Вы всегда так обращаетесь с женщинами?

— Давайте, Ася, забудем, что было, — неожиданно сказал он. — Если бы вы были старше…

— То что бы было? — с вызовом спросила она.

— Смотрели бы на жизнь проще. — И добавил: — Не боитесь, я не трону вас больше.

Ася молчала. Нет, этого Тюрикова не проймешь никакими словами.

— Все равно о том, что было, никто не узнает, — Тюриков уже сидел на табуретке. — Я не скажу, вам тоже невыгодно говорить. Значит, никто не узнает. Но будем откровенны. Вы считаете меня негодяем. А я думаю иначе. Вот вы красивая, умная, защищаете чистоту морали. А жизнь есть жизнь. И чистоты в ней мало. Да и что плохого в том, что захотелось обнять красивую девушку.

И оттого, что Тюриков произносил все это открыто, ничуть не смущаясь, выдавал свои мысли за непреложную истину, он стал просто невыносим.

«Отличный работник, деловой человек! — вспомнила Ася слова пожилой бухгалтерши торговой базы. И тут же почти грустно подумала: — И такая гадина».

— Вот что, Тюриков… — Она сняла полушубок, повесила на вешалку у порога. — Я, конечно, останусь. Но если вы приблизитесь ко мне, имейте в виду, я плюну вам в лицо.

И она демонстративно уселась за столик — напротив Тюрикова. И смотрела на него тоже демонстративно-вызывающе.

«Ну, какую гадость вы еще скажете? — говорил ее взгляд. — Говорите, пожалуйста. Мне теперь все равно. Я вас презираю».

Тюриков тоже, впился в нее глазами. И в этих глазах тоже был вызов: дескать, попробуй-ка, переубеди меня!

Ася не выдержала этого поединка взглядов, отвела глаза в сторону, а когда снова посмотрела на Тюрикова, увидела самодовольную ухмылку на его лице. И вдруг… Она даже испугалась того, что пришло ей и голову. Она сама не поняла, почему именно в эту минуту вспомнила о фотографии. Фотографии, которая подписана Никите Буренкову… Почерк на фотографии и почерк… анонимного письма… один и тот же почерк.

— Скажите, Тюриков, зачем вы сами на себя писали анонимку?

Лицо Тюрикова стало медленно багроветь: сперва щеки, потом лоб, шея…

— Что?! — глухо опросил он.

— Анонимку, которую я вам читала, — повторила Ася, — ведь вы сами написали?

Руки Тюрикова лежали на столе. И эти руки начали медленно сжиматься в кулаки. Тюриков тяжело поднялся. Огромный, с багровым злым лицом, с большими кулаками, он возвышался над столом в двух шагах от нее. Асе стало страшно.

«Зачем я сказала?.. Зачем?» — было первой ее мыслью в эту минуту. А в следующую минуту она громко произнесла:

— Даже если вы сейчас меня убьете, все равно анонимку писали вы! — Ни один мускул на ее лице не дрогнул, когда она говорила это. — Но вы этого не сделаете, потому что на базе все знают, что я у вас. А потом — убить человека труднее, чем изнасиловать женщину.

Позже она сама удивлялась, откуда взялось у нее в то время столько смелости, откуда появилось такое хладнокровие и такая выдержка.

Рассказывая на следующий день обо всем Бабочкиной, Ася говорила, что в ту минуту она так испугалась Тюрикова, была так уверена, что он набросится на нее с единственной целью — задушить, что начала нести всякую чепуху, лишь бы не выдать своего страха. Но Тюриков не сделал к ней даже шага. Он повернулся и ушел в комнату.

Гораздо позже из комнаты донесся тревожный голос Тюрикова:

— И что вы теперь напишете?

— Я еще не решила, — сухо ответила она ему из кухни.

17

Пурга ломится в дом Опотче. И не попять: то ли это она рыдает за стеной, то ли за стеной заходится в плаче соседский ребенок. Не понять, пурга ли колотит в стену, или кое-то стучит в нее кулаком…

Асе Николаевне снится, будто в стенку стучит соседка. Она не видит ее лица, но слышит ее далекий, как из подземелья, голос. «Ни щепотки молока нет», — жалуется соседка. А другой, мужской голос совсем рядом отвечает: «У меня молока не бывает. Я не пью молоко». — «Что же мне делать?» — с отчаянием спрашивает женщина. «Что делать…» — эхом отзывается мужской голос.

Ася Николаевна ворочается на койке. На секунду она открывает глаза, как в тумане, видит Опотче. Он стоит посреди комнаты и натягивает на себя еще одну кухлянку.

«Замерз», — соображает Ася Николаевна.

Просунув голову в кухлянку, Опотче кивает ей: спите, мол, спите! Асе Николаевне хочется спросить у Опотче, почему это у соседки такой беспокойный ребенок — всю ночь плачет. Но веки ее сами собой смыкаются, Опотче куда-то пропадает.

…Пурга ломится в дом Опотче. И не понять: то ли это она грохочет дверью, то ли кто-то хлопает дверью, покидая дом…

Ася Николаевна снова видит сон. По комнате ходит Опотче, от двери — к плите, от плиты — к столу. Тяжело бухают по полу его мягкие торбаса — бух, бух, бух… Словно Опотче нарочно подковал торбаса, чтоб все слышали, как они грохают. И вдруг он начинает стучать кулаками и кричит не кому-нибудь, а ей, Асе Николаевне: «Я найду молоко!» А кто-то другой, не она, нет, какая-то другая женщина, лица которой она не видит, тихо просит его: «Не надо. Разве можно?.. Не надо…»

Так бывает часто. Ты спишь, тебе что-то снится, и ты во сне понимаешь, что все это снится, что стоит тебе проснуться, и все, что только что снилось, растает, исчезнет. Иногда тебе нравится твой сон и ты продолжаешь спать дальше, боясь потревожить свое видение. Иногда ты заставляешь себя проснуться, поднять голову, открыть глаза, чтобы отогнать неприятный, страшный сон. Иногда как хочешь, так и поступаешь ты со своими снами. Хочешь — смотришь их, не хочешь — гонишь прочь.

Ася Николаевна не хотела смотреть дальше свой сон. Она сделала над собой усилие, оторвала от подушки голову, открыла глаза и окликнула Опотче. Никто не отозвался.

Она позвала громче.

В комнате было тихо. Тихо и темно. Только у соседей по-прежнему плакал ребенок. Вероятно, в плите догорел уголь, потому что чугунная дверца не излучала больше красный свет. Но в комнате было тепло. И возможно поэтому голова сама тянулась к подушке.

«В сени вышел», — подумала Ася Николаевна, натягивая на голову одеяло, чтобы не слышать, как плачет соседский малыш.