Момент истины (В августе сорок четвертого...) - Владимир Богомолов

В эти же ложные районы постепенно, партиями будут направлены свыше двухсот армейских радиостанций, которые должны имитировать текущий тактический радиообмен частей и соединений, якобы переброшенных сюда с других участков фронта. В то же время в местах истинного сосредоточения до последнего часа перед наступлением будет соблюдаться относительное радиомолчание: все передатчики прибывающих частей заранее опечатываются.

В населенные пункты ложных районов сосредоточения за неделю перед наступлением будут посланы мнимые квартирьеры, которые инсценируют распределение домов для размещения частей и штабов: на большинстве строений и на воротах, как это обычно принято, будет произведена шифрованная разметка мелом, а хозяевам предложат подготовить помещения для постоя. Также за неделю до наступления специально подобранные офицеры и женщины-военнослужащие по единому согласованному плану займутся распространением среди местного населения ложных слухов о сосредоточении войск и предстоящих действиях.

Другие элементы оперативной маскировки: в войсках проводятся работы по совершенствованию обороны и подготовке ее к условиям зимы. Армейские и дивизионные газеты в районах намечаемого сосредоточения публикуют материалы исключительно по оборонительной тематике. Вся устная агитация нацелена на прочное удержание занимаемых позиций.

Чисто охранные меры: в оперативных тылах фронта усилена проверочно-пропускная и караульная служба; районы расположения воинских частей предварительно оцепляются и прочесываются; железнодорожные станции и населенные пункты круглые сутки патрулируются; все подозрительные задерживаются до выяснения личности.

Что касается политико-воспитательных мероприятий, то со всем личным составом каждую неделю проводятся беседы о коварных методах вражеской разведки и о необходимости самой высокой бдительности. Общение военнослужащих с местным населением сокращено до минимума. Вся частная корреспонденция из районов сосредоточения будет задержана отправкой до момента начала наступления.

В заключение Курасов, несомненно почувствовав обеспокоенность Верховного, заверил, что замысел предстоящей операции известен во фронте, кроме него, только двум лицам – командующему и первому члену Военного совета, и убежденно сказал:

– Мероприятия по оперативной маскировке настолько тщательны и всеобъемлющи, что немцы смогут увидеть только то, что мы им захотим показать.

Какое-то время Сталин продолжал молчать.

Ни Курасов, ни командующий фронтом ничего не знали о группе «Неман», так же как не знало о ней и командование соседнего 3-го Белорусского фронта, где рация выходила в эфир. И к армейским генералам не могло быть претензий: борьба со шпионажем не являлась их прямой обязанностью. Но военная контрразведка и территориальные органы – с них следовало спросить со всей строгостью!..

Верховный не мог не отметить толковости Курасова, отвечавшего без какой-либо подготовки и вроде ничего не упустившего.

Оценил он и то, что начальник штаба фронта ни разу не упомянул Ригу или Мемель – города, определяющие направления главных ударов, ни словом не обмолвился и о том, где именно будут районы сосредоточения. Верховный относился недоверчиво даже к высокочастотной связи, хотя неоднократно получал устные и письменные заверения ответственных специалистов, что подслушать или перехватить разговор по «ВЧ» невозможно.

Сталину было известно и то, чего также не знали ни начальник штаба, ни командующий фронтом: скрытность и внезапность предстоящей в сентябре стратегической операции обеспечивалась по линии контрразведки и органов госбезопасности согласованной радиоигрой, проводимой не только в Прибалтике, но и в Белоруссии и на Украине.

Доклад Курасова его нисколько не успокоил, и настроение у него ничуть не улучшилось. «Рассчитали на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!» – с раздражением заметил он самому себе и, сухо попрощавшись, положил трубку.

Танковая техника россыпью особенно обеспокоила Верховного. Если в каждой части имелось командование и представитель контрразведки, в равной степени отвечавшие за скрытность и секретность при передислокации, имелся личный состав – сотни рядовых, сержантов и офицеров, способных немедленно осуществить любые необходимые действия по маскировке, то в эшелонах находилась только сопровождающая охрана – и всё! По опыту трех военных лет Сталин знал, что танковая техника россыпью в первую очередь уязвима и легче всего обнаруживается агентурой и воздушной разведкой противника на станциях выгрузки еще до прибытия на исходные выжидательные позиции. А концентрация танков в каком-либо районе, как известно, наиболее характерный и несомненный признак подготавливаемого на этом участке или направлении наступления…

Он представил себе литерные эшелоны, вышедшие из Челябинска, Свердловска и Горького или находящиеся там под погрузкой на заводах. Литерные эшелоны серии «К», подлежащие особому контролю отдела оперативных перевозок Генерального штаба. Им будут давать «зеленую улицу» от Урала и до Прибалтики, будут гнать безостановочно, «на проход» даже через большие станции, а на узловых для них обязаны держать наготове под парами лучшие, самые мощные локомотивы. Конечный пункт назначения этих эшелонов не положено знать даже военным комендантам и начальникам передвижения войск на дорогах, не говоря уже о сопровождающих. Для чего же все это? Для чего все эти предосторожности?.. Неужели для того, чтобы какой-нибудь Кравцов или Матильда сейчас же сообщили немцам о их прибытии в определенное место, раскрыв тем самым известные в Ставке и на фронте только считаным лицам, только двум маршалам, пяти генералам и ему, Верховному Главнокомандующему, замыслы?

«Задержать!..»

Задержать, остановить эшелоны можно, конечно, без труда… войну-то не остановишь!.. Что же, какие конкретные меры следовало немедленно предпринять?

Намеченные и подготавливаемые, тщательно продуманные усилия многих тысяч людей по обеспечению скрытности и внезапности могли легко пойти насмарку. С привычным чувством своего превосходства над окружающими он отметил, что первым понял и, наверно, единственный в эту минуту до конца осознал, какую угрозу представляют действия группы «Неман» для подготавливаемой операции.

* * *

Вызванные экстренно начальник военной контрразведки и наркомы внутренних дел и госбезопасности приехали почти одновременно. После доклада об их прибытии они вошли все трое, негромко почтительно поздоровались. Сталин ответил им едва заметным кивком, не предложил пройти, и они остались стоять при входе в нескольких шагах от дверей просторного кабинета, настороженные, нисколько не представляя, зачем они так срочно понадобились, и не ожидая от этого вызова для себя ничего хорошего.

Оставленный Верховным после доклада генерал армии, исполнявший обязанности начальника Генерального штаба, работал, сидя со своими картами и документами посреди длинного, покрытого темно-зеленым сукном стола для заседаний. Сталин в голубовато-сером маршальском мундире, заложив руки за спину и неслышно ступая по красной ковровой дорожке, расхаживал быстрее обычного, что было у него признаком сильного недовольства и раздражения.

Пока он удалялся в другой конец кабинета, где помещался заваленный бумагами, книгами и папками его личный письменный стол с несколькими телефонными аппаратами на приставной этажерке, трое стоящих возле входа держали взглядами его чуть сутулую старческую спину и седоватый наклоненный затылок. Когда же, достигнув там, в глубине, противоположной стены, обшитой в рост человека панелью из светлого дуба, он поворачивался и возвращался, они смотрели ему в лицо, но глаз не было видно – как и обычно, расхаживая в раздумье, Сталин не поднимал головы.

Все трое вызванных пользовались доверием и расположением Верховного, и все трое хорошо знали, сколь зыбко, непостоянно это расположение.

Возвращаясь, Сталин посмотрел на угол длинного стола, где на зеленом сукне белела справка по делу «Неман», и нервно покрутил шеей. Стоячий воротник мундира, не жесткий, как у других маршалов, а специально сделанный мягким, в эту минуту мешал, раздражал его.

Военную форму он надевал уже второе полугодие, с Тегеранской конференции, но никак не мог к ней привыкнуть. В который уж раз с теплом и сожалением он вспомнил легкий серый френч с отложным воротником, брюки, заправленные в шевровые кавказские сапожки, – свой неизменный костюм, известный, наверно, всему человечеству. И подумал, как трудно в его немолодом, шестидесятипятилетнем возрасте менять прочно устоявшийся чуть ли не за половину века порядок. Мундир был намного тяжелее и мешал ему, особенно когда он находился в дурном настроении.