Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

— Ты не прав, Сеня. Она меня хотела покрепче ужучить. Ей удалось. До самых печёнок достала.

У Спирина глаза сделались круглыми, как у совы, он вообще не мог вести такой разговор всерьёз. А куда денешься, если Пашута ему друг.

— Хорошо. Допустим, она ушла с Хабилой, чтобы тебе насолить. И что? Это её оправдывает?

И тут Пашута продемонстрировал, что он и впрямь вроде не в себе. Задумался как-то светло, улыбнулся ясной улыбкой, за которую его женщины любили и многое ему прощали.

— А я думаю, Сеня, Хабило ничем не хуже нас с тобой. Он живёт, как ему судьба предназначила. И горе его ждёт не слаще нашего. На Варьке он как раз зубы и обломает. Он ведь тоже не по плечу замахнулся, а понять того ему не дано. Мне его жалко, ей-богу…

— Опомнись, Паша!

— А чем ты отличаешься? Он каждого норовит за руку поймать, и ты всю дорогу виноватых ищешь. Какая же между вами разница?

Спирин возражать не стал, гулко втянул носом воздух и покинул друга, не попрощавшись.

Вскоре явилась Лилиан. Вид у неё был ещё более печальный, чем у Пашуты. Она уж не первый раз приходила, да всё невпопад. То у Пашуты кто-то был, то его дома не оказывалось. Всё же прелестная Лилиан успела ему намекнуть, что клин клином вышибают. Дескать, от чего болеем, тем и лечимся. Пашута на её уловку не поддался, хотя в облике Лилиан сама бесхитростная и щедрая природа предлагала ему свои объятия. На сей раз Лилиан повела себя иначе. На Пашуту глядела с сочувствием. У него короткие волосы торчали дыбом, были давно нечесанные, из глаз струилась неземная благость, напугавшая Лилиан. Она степенно присела поодаль на стульчик, не делая никаких попыток к ласковому сближению.

— Заглянула к вам попрощаться, Павел Данилович. Завтра с утра отбудем восвояси, — сообщила с убитой миной.

— Чего так?

— А уж никому мы здесь не надобны. Раймун правильно говорит: занапрасно тащились в этакую даль.

— Это ты зря. Я тебе очень рад и Раймуну рад. Отдыхайте, кто вам мешает… Или насовсем оставайтесь.

На меня не стоит обижаться. Ты же видишь, какая со мной катавасия приключилась.

— Но ведь ты же сам виноват, Пашенька.

— Конечно, сам. А почему ты так думаешь? Это тебя Спирин научил?

Лилиан застенчиво огладила юбку на пышных бёдрах.

— При чём тут Спирин? Ты опасный для женщин человек, Пашенька. Поначалу приваживаешь, манишь, а после отпихиваешь, будто тебе неохота. Это не совсем учтиво. Мы, женщины, или Виля твоя, или я хотя бы, много горя видали и потому обиды не держим. А такая, как Варя, может всё близко к сердцу принять. У меня пропавший муж на тебя был похожий. Для него вся жизнь — игра, а женщины — фишки. Хоть белую поставь, хоть чёрную. Варя не смогла фишкой быть, чего ж об ней горевать… Да не очень она тебе и подходила, Паша, тощая и глаза в разные стороны глядят. Вместо души у ней прейскурант цен. Такие, как она, мужика до тех пор любят, пока он угождает. А как в чём сплоховал, она об него сразу ноги вытрет. Бога должен благодарить, Паша, что легко отделался.

Добрая Лилиан подсказывала Пашуте объяснение, которое было лестно для его самолюбия, но мало соответствовало действительности. Всё же слушать это было приятно.

— А с чего ты взяла, что у неё глаза разные? Врёшь ты, Лилька, она красавица каких мало.

— Ты, Паша, красоту с молодостью не путай. Ты на её молодость польстился, она тебе и кажется лучше всех. Красота вечная, а молодость завтра пройдёт. Оглянуться не успеешь, а возле тебя заместо озорной девки старуха с бельмом… Про глаза я для сравнения сказала. Был бы ты нынче в здравом уме, Павел, ты бы меня понял. У таких, как она, один глаз тебе блаженство сулит, а другой прикидывает, сколь с тебя за блаженство взять можно.

Пашута вдруг удивился не смыслу её слов, а тому, как она складно говорила. Раньше за ней такого не водилось. Что это с ней стряслось?

— Откуда ты таких слов набралась, милая Лилиан? Прейскурант, блаженство — кто тебя этому научил? Ты вроде раньше попроще была.

Лилиан стрельнула в него бедовой усмешкой:

— Тоже мне, покоритель сердец… Ой, Пашенька, да тебя обмануть, как пьянице в водку отравы подмешать. Ты даже того не понял, что женщина всегда такая, какой ей хочется быть. Мне думалось, тебе молчаливые тёлки по нраву. А коли не так, могу канарейкой щебетать или филином ухать. Подумай, Паша, со мной не заскучаешь.

Разговор внезапно вернул её на любимую стезю, она с кошачьим потягиванием огладила бедро и вдруг кокетливо задрала юбку:

— Глянь, Паша, как я коленку расцарапала о проволоку.

— Вот этого не надо, — огорчился Пашута. Лилиан снова пригорюнилась.

— Эх, Паша, Паша… Верно дядя Раймун рассуждает, все люди — кроты слепые. Вот ты меня не распознал и про него, наверно, думаешь — бирюк дикий и тёмный. Не правда разве? А он, Пашенька, смолоду столько книг прочёл, сколько нам с тобой за три жизни не осилить. Ты бы его тетрадки почитал, какие он пишет. Там такое про людей сказано, не всякий записной мудрец придумает.

— Он что же… сочиняет?

— Зачем сочиняет? Он заметки о жизни ведёт. Прячет, а я украдкой заглядываю. Некоторые места наизусть помню. Вот послушай. «Вольному человеку жить невозможно, потому что человек рождён для оков. Главные оковы, ему уготованные, — любовь и тяжкий труд. Когда человек оковы эти добровольно примет, то сразу перестанет бояться жизни». Интересно, да?

Пашута от удивления на короткий миг забыл про Вареньку.

— Это Раймун так пишет?

— А ты думал, ангел небесный?.. Ох, надо уезжать, а жалко. В кой-то веки выбрались мир поглядеть.

— Да зачем уезжать, зачем?

— Плохо с ним, загоревал он. Я предвидела. Ему от хутора оторваться очень уж трудно. А тут ещё дед этот наговорил ему чего-то. Он теперь сам не свой.

— Ты сейчас иди домой, Лилиан, а вечером я к вам загляну. Вместе всё обсудим.

— Нечего обсуждать. Он тебе не откроется.

— Посмотрим, — задорно сказал Пашута.

Но вечером никуда не пошёл, забыл обо всём. У него начались неполадки со временем. Оно вдруг сжималось в тугой ком и не двигалось. Пашута, ужасаясь, впивался взглядом в стрелки часов, которые издевательски отсчитывали безразмерные секунды, каждая долготой в вечность. А иногда, напротив, огромные куски времени выпадали из сознания бесследно, и это тоже было жутковато. Моргнёшь глазом — полдня как не бывало, потянешься за сигаретой — а уж ночь на дворе. Так и в этот раз случилось. Только он прилёг после ухода Лилиан, только настроился какую-то скользкую, гибкую, как ящерица, мысль додумать до конца, как уже открывается дверь, входит смурной Владик Шпунтов и рассеянно сообщает, что «прибалты укатили восвояси», да и он тоже собирается отчалить, если Пашута не возражает. Но перед тем, как появиться Шпунтову, Пашуте померещилось вот что. Он будто на светлой поляне в роскошном лесу сидит на корявом пенёчке, и прямо к глазам с деревьев спускаются длинные ветви с плодами, похожими на продолговатые дыни. Ему хочется пить, он знает, что плоды сочные, стоит протянуть руку, сорвать, вонзиться зубами в нежную мякоть — и в горло хлынет сладкий сок. Но что-то ему мешает. Он догадывается, что попал в ловушку. Опускает глаза и видит множество копошащихся под ногами маленьких, беленьких червячков и муравьёв. Вся земля вокруг вспучилась шустрыми, отвратительными тварями. Смрад идёт от них. Они не трогают его, пока он сидит неподвижно. Но он знает: только он шевельнётся, потянется к ветке, червяки ринутся вверх по ногам всей своей липкой массой. Лес постепенно темнеет, солнце за спиной садится. Пашута знает и другое: когда наступит ночь, червячков и муравьёв ничто не остановит. Они и дожидались ночи. Из липкой, бугристой мешанины нет-нет да и высверкивали остренькие, наблюдающие за ним глазки. За лесом течёт река, если бы пробиться к ней, в воду за ним твари не сунутся. Они властны над ним только на этой поляне. Вон уже добрались до плодов, мириады крохотных челюстей заработали одновременно и слаженно, на его глазах спелые, ароматные дыни покрылись плесенью, почернели, скрутились в подобие сосулек, пролившись гнилой капелью. Никогда прежде Пашута не испытывал такого ледяного ужаса. Хотел куда-то ринуться… к реке ли, в бездну ли… И тут как раз вошёл Владик Шпунтов.

— Я тебя разбудил, Павел Данилыч? — спросил деликатно и опустился на тот же стульчик, где недавно обреталась крутобёдрая Лилиан.

— Привидится же мерзость, чёрт её побери, — с облегчением выругался Пашута. — А вроде и не спал?

Шпунтов поморщился, дескать, какое всё это имеет значение, кто спал, а кто бодрствовал, счастья-то всё равно не видать.

— Я говорю, укатили прибалты. В минуту снялись. А ты чего ж не пришёл попрощаться?

Пашута поинтересовался осторожно:

— А какое сегодня число? Что-то никак не соображу.

Владик назвал день и месяц, а заодно и год. Он был настроен саркастически.