Невинность - Дин Кунц

Бежать я перестал, тревожась, как бы они не почувствовали мой страх, но продолжал идти. Они обогнали меня, принялись играть, гоняясь друг за дружкой, притворно кусаясь, валяясь по траве, снова вскакивая. Я по-прежнему их боялся, но уже с удовольствием наблюдал, как собаки резвятся.

Миновал половину пастбища, когда они вернулись, тяжело дыша, принюхиваясь. Уловили запах ветчины с церковного пикника, которым тянуло из моего рюкзака. Два ломтя я съел на завтрак, но один, завернутый в алюминиевую фольгу, лежал в боковом кармане рюкзака.

Я подумал, что собаки все-таки такие же дружелюбные, как лесные звери. Тех существ я воспринимал своей семьей в большей степени, чем мою неуравновешенную мать. Не снимая рюкзака, я расстегнул молнию кармана, в котором лежала ветчина, достал, снял фольгу, разделил ломоть на куски и скормил собакам.

Они вели себя идеально, каждая терпеливо ждала, пока я дам другой кусочек ветчины, и так до самого последнего. Они не выхватывали их зубами из моих пальцев, а брали очень осторожно, едва прикасаясь к ним мягкими губами. Когда же я сказал: «Все», не настаивали на добавке.

И тут я услышал голос: «Они не кусаются. Они хорошие и добрые».

В пятидесяти или шестидесяти ярдах я увидел мужчину в охотничьей куртке с большими наружными карманами, который направлялся ко мне с ружьем на сгибе руки. Несмотря на оружие, он не выглядел угрожающим, но все бы изменилось, как только он приблизился бы и увидел мое лицо под капюшоном.

Я натянул шарф до глаз и бросился бежать, ожидая предупредительного выстрела или команды собакам наброситься на меня. Ничего такого не произошло. Я перелез через изгородь и помчался к другому лесу.

Собаки не отставали, думая, что это новая игра. Я их отгонял, но они не желали уходить. Еды больше не требовали, и по их поведению я вроде бы понял, в чем дело. Опустился на одно колено и руками в перчатках почесал их за ушами и под подбородком. Сказал им, что они должны немедленно возвращаться, пока хозяин не подумал, что я их украл. Именно в этот момент он их позвал, и голос раздался совсем близко. Я вновь сказал, что им пора уходить, и только тогда собаки развернулись и побежали к пастбищу, но с поджатыми хвостами и то и дело оборачиваясь, словно обиженные моим решением.

Многие годы спустя, после других встреч с собаками, я задался вопросом, а может, они и созданы с тем, чтобы служить четвероногими проводниками, которые могли привести человечество к нашему первому – и утерянному – дому. На примере своей радости и кротости, не требуя ничего, кроме еды, веселья и любви, глубокой удовлетворенности от всего этого, они показывали, сколь неоправданно стремление к власти и славе. И пусть с зубами, чтобы рвать, вилянием хвоста и молящим взглядом они легче получали то, что хотели.

Так уж вышло, что в час беды собаки доказали, что готовы оправдать мои ожидания, даже в большей степени, чем я предполагал.

48

Город сдавал свои позиции перед бураном, но Гвинет ему покоряться не собиралась. Зимние шины с цепями противоскольжения сминали белый порошок и отбрасывали плотные лепешки. Высота снежного покрова увеличивалась на два дюйма в час и уже превысила полфута, но Гвинет по-прежнему думала, что это отличный вечер для быстрой езды, разгоняя и разгоняя «Ленд Ровер», лавируя между застрявшими в снегу автомобилями, которые еще не вывезли шустрые эвакуаторы, огибая углы в полной уверенности, что днем выиграла судебный процесс по отмене законов физики в части заноса и переворачивания.

Даже я, вполне еще молодой, помнил времена, когда снегоочистители выходили на улицы еще до того, как буран достигал своего пика. В эти дни, судя по задержке в реагировании, город, похоже, надеялся на бригады дворников с лопатами, которым требовалось время, чтобы укутаться и заложить за воротник, прежде чем выйти на работу, и саней, запряженных лошадьми, чтобы вывозить собранный снег.

Как выяснилось, Саймон, которого мы собирались спасать, тот самый бомж, нашедший жестоко избитую голую маленькую девочку, когда заглянул в мусорный контейнер в поисках банок из-под пива и газировки, чтобы сдать их в утиль и на полученные деньги купить дешевого виски. За десятилетия до этой находки он был молодым художником, карьера которого начала набирать ход. Но что-то в успехе напугало его до такой степени, что он, задружившись с алкоголем и обретя привычку жечь деловые связи, словно клочки папиросной бумаги, сумел за один год сменить кровать в пентхаузе на картонку под мостом.

После того как он ворвался в пирожковую с изувеченным ребенком на руках, после того как его выписали из больницы, он разом бросил пить, без помощи лекарств, специалистов или программы «Двенадцать шагов». Если он подносил ко рту стакан или бутылку, его передергивало, если выпивал глоток – рвало. Запах и вкус спиртного вызывали у него такое же отвращение, как вонь мусорного контейнера. Каждый раз при попытке выпить к нему возвращалась мысль, впервые осенившая его в больнице: растрачивать свою жизнь попусту – не только слабость, но и зло, если у столь многих жизнь эту вместе с будущим отнимают жестокие люди или неподвластные человеку силы природы.

Он жил, теперь трезвый и трудолюбивый, в необычном районе, анклаве живописных бунгало эпохи 1920-х годов, на двухполосной петле, именуемой дорогой Джона Оджилви[19], в юго-восточном районе, рядом с рекой.

В первую половину двадцатого столетия в городе господствовала скорее гармония, чем хаос, и везде встречались постройки, радовавшие глаз. Но в последующие десятилетия власти обратились к опытным планировщикам, и многое из архитектурного наследия признали не соответствующим современному облику города, разве что не назвали отвратительным. Новые кварталы строили без оглядки на историю, потому что и ее саму находили чуть ли не постыдной. О красоте и благородстве забыли напрочь. Все, что напоминало работу сентиментальных примитивистов, срывалось до основания и заменялось массивными зданиями, навеянными советскими блочными многоквартирными домами, и лесом административных небоскребов из стали и стекла, которые в ясный день сверкали ярче солнца.

Бунгало на дороге Джона Оджилви пользовались популярностью у художников, скульпторов, мастеров керамики, которые не просто жили в них, но превратили в персональные галереи. Выжив в трудные времена, район получил статус туристической достопримечательности, культурного сокровища, которым город гордился. Поскольку считалось, что современное искусство говорит о будущем и прогрессе, об абстракции и невозможности узнать правду, ему с радостью раскрывали объятья не только истинные ценители, но и те, кто ненавидел прошлое. В итоге дорога Оджилви оставалась нетронутой, окруженная нависшими над ней зданиями, до такой степени символизирующими грубую силу и жесткие команды, что возникало ощущение, будто они перенеслись сюда из параллельного мира, где победу праздновал Гитлер.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});