Вестник беды. Islama nox - Исмаиль Кадарэ

Усталый и замерзший, сидел он, согнувшись, в углу просторной комнаты до самого вечера. Хозяин заведения засветил керосиновую лампу, висевшую у потолка. Постояльцы расселись вокруг низенького стола, чтобы поужинать. По тому, как обращались они друг к другу, видно было, что многие из них уже давно здесь. Должно быть, это были чиновники или инспекторы, прибывшие сюда по служебным делам из центра. Чувствовалось, что всем не терпится поскорее вернуться в столицу. Из разговора Хаджи понял, что люди эти — важные птицы. Он примостился с краю, стараясь не привлекать к себе внимания. Но все же не остался незамеченным. В то время когда трактирщик раскладывал тарелки и ложки перед постояльцами, один из них — с длинным лицом и полузакрытыми глазами, отчего слова, им произносимые, казались пренебрежительными, — спросил, обращаясь к Хаджи Милети:

— А ты, приятель, по делу тут?

— Я? — переспросил Хаджи удивленно. — Я сопровождаю караван, ага. Привез чадры.

— Так это ты доставил их сюда?

Все взгляды устремились на Хаджи Милети. Он утвердительно кивнул.

— Последние дни здесь, в Шкодре, только об этом и говорят, — сообщил трактирщик, ставя посередине стола миску с фасолью. — Угощайтесь, прошу вас! Хватит на всех, еще и добавка будет.

— Благодарствуем, уста! — донеслось сразу несколько голосов.

— У всех ли есть ложки и тарелки? Не забыл ли я чего? — спросил трактирщик.

— Нет-нет, — поспешил ответить кто-то уже с полным ртом. — Да благославит тебя Аллах!

Лицо трактирщика светилось удовольствием.

— Весь город гудит, только и разговоров что о чадре, — заговорил трактирщик, видимо довольный тем, что за столом завязалась беседа. — Да и понятно почему. Для наших мест это невидаль: и для женщин, и для мужчин. О фирмане здесь все наслышаны. Но никто не знает толком, как все будет. Поговаривают, что жандармы будут хватать любую женщину, которая осмелится выйти из дома без чадры. Слышал я, что за нарушение фирмана будут брать штраф, а может, даже сажать в тюрьму.

— В самом деле, что же будет? — спросил один из постояльцев у Хаджи Милети. — Уж кто-кто, а ты должен об этом знать.

Хаджи пожал плечами:

— Не знаю я ничего, ага. Я ведь только привез их.

А про себя подумал: «Мало вам того, что я волок их с другого конца света. Вам еще и скажи, что с ними делать».

— А что, противятся? — спросил кто-то хозяина.

— Да как вам сказать. Люди здесь упрямые. Что мужчины, что женщины.

— Ничего, привыкнут, — произнес длиннолицый. — Свыкнутся, как со всем свыкаются.

— Вы думаете? — спросил один из постояльцев.

— А куда им деваться?

— Чего только не услышишь, — улыбаясь, поддержал разговор трактирщик. — В этих краях в домах албанцев, кроме главного входа — больших дверей — есть еще и маленькие, во дворах. Эти калитки соединяют их сады. Так вот, говорят, что, когда женщинам и девушкам запретят выходить без чадры на улицу, эти самые калитки не будут закрываться ни днем, ни ночью, чтобы албанки могли ходить через них из одного дома в другой.

— Ты погляди! — воскликнул длиннолицый. — Чего только не придумают — лишь бы не носить чадры.

— Надо же! — сказал другой, разводя руками. — Все понимаю, но как можно ослушаться султанского фирмана — в толк не возьму.

— Ты прав, — вступил в беседу еще один постоялец. — Коль вышел фирман о чадре, то скорее небо упадет на землю, чем фирман будет нарушен.

Вначале эта беседа казалась Хаджи Милети даже приятной. Тем более что он сам был в центре внимания. Но постепенно она начала раздражать его. Он не мог дождаться, когда наконец закончится ужин, а вместе с ним и беседа.

Но она, к его большому огорчению, продолжалась и после ужина, когда несколько постояльцев попросили кофе. Хаджи хотел было отправиться спать, но ему было неудобно уйти. Почти все постояльцы были старше его по возрасту, да и с положением. Опасение, что кто-нибудь из них после его ухода может сказать о нем что-нибудь нелестное, удерживало его здесь.

— И в самом деле, замечательно, что вышел этот фирман, — сказал один из постояльцев. — Может быть, с ним даже немного подзадержались. Но великий падишах никогда не принимал поспешных решений. Он обдумал и взвесил все, прежде чем принимать его.

— Это было великим благом для всех, особенно для нас, мусульман, живущих в этих краях среди иноверцев, — включился в беседу трактирщик, замерший с кофейником в руке, ожидая, не захочет ли кто из гостей еще кофе. — Сколько раз писали мы об этом султану, но ответа не было.

— Письма такого рода, должно быть, шли в столицу отовсюду…

— Говорят, что принятие фирмана подтолкнул один сон, — произнес длиннолицый. Его глаза-щелки казались теперь совсем закрытыми. — Да-да, именно сон, — добавил он, помолчав. — Об этом сне сообщил в столицу один мулла из Боснии.

— Сон? Какой сон? — послышались удивленные голоса.

Длиннолицый кивнул.

— Над его точным толкованием долго бились, прежде чем было доложено султану.

— Благословен будь праведник, увидевший этот сон, — произнес трактирщик. — Он спас нас. Ах, какой великой радостью было известие о фирмане. Барабанную дробь услышали еще до рассвета. Люди высовывались из окон, спрашивая: «Что случилось? Радость какая?»

— Что-то мне не верится, что так уж все и ликовали, — засомневался кто-то из постояльцев.

— Нет, конечно же, нет, ага, — продолжал трактирщик. — Я ведь говорил, что большинство здесь против фирмана. Они ни о чем другом и не помышляют, кроме как обойти его. Да разве только это… Наши недруги не пропустят случая, чтобы не опорочить власть султана. Они тут же распустили языки.

— Да что уж там! Приуныли, что не смогут больше подмигивать красоткам на улицах, — сказал молчавший до того коротышка, весь побагровев от злости.

— Да, недруги государства, мерзавцы и развратники только этим и занимаются, — подхватил другой. — Они будут ругать фирман, лить крокодиловы слезы, оплакивая удел этих греховодниц. Но они забывают об одном: как сказал Шейх уль-Ислам, именно фирман спасет этих нечестивиц от греха, от порока, гнездящегося в них.

— Лицемеры! — не удержался длиннолицый. Хаджи Милети казалось, что тот спит, столь неподвижным было его лицо. — Дело не в том, что им жаль женщин. Нет, они берут их под свою защиту, чтобы разлагать государство. Кто будет отрицать, что грех, распутство — от них, от женщин? Не примем мер, этот здешний блуд распространится, словно зараза, и в наших краях. Женщины у нас откажутся носить чадру, как эти неверные, и тогда — конец.

— Спаси нас, Всевышний! — прошептал самый старый из постояльцев.

— Теперь-то мы дождемся наконец порядка, — продолжал длиннолицый. — Мужчины, видя женщин с открытыми лицами, будто рассудка лишаются. Да и войн, мятежей будет поменьше. Ведь именно женщины возмущают спокойствие в этом мире, как луна возмущает море…

— Твоими устами, ага, глаголет истина, — одобрительно отозвался старик.

— Да, дела наши идут все успешней, — продолжал длиннолицый. — А ты, доставивший сюда чадру, — обратился он к Хаджи Милети, — большое добро сотворил. Будешь благословляем женщинами на этом и на том свете.

Все посмотрели на Хаджи — единственного за этим столом, не подававшего голоса. Он уже было подумал, что о нем все забыли. Но теперь о нем вновь заговорили как о герое дня. Хаджи Милети даже покраснел. Никогда в жизни не слышал он столь утонченных похвал, а главное, из уст столь достойных людей. Они называли его предводителем султанского каравана, ревнителем веры, посланцем ислама, укротителем плотских соблазнов. Но больше, чем от этих редкостных похвал, Хаджи Милети бросало в краску от его давешней неблагодарности: ведь он без особой охоты сел за этот стол и так же нехотя слушал эти разговоры о чадре. Откуда в нем эта неприязнь? Это высокомерие? Ведь он хотел уйти из-за стола, подталкиваемый, наверное, дьяволом, хотел отплатить неблагодарностью за их добро. Ведь только дьявол мог внушать ему желание покинуть стол, за которым он оказался волею судьбы, где впервые в жизни беседовал с людьми столь почтенными и праведными.

Дьявол и женщины… Вот что наделали их открытые лица. Целыми днями они нарушали его душевное спокойствие, смущали, искушали его. Мрачные мысли, будто адские молнии, пронзили его мозг, это были мысли, толкающие человека в пропасть.

Как хорошо, что великий султан скрыл от мужских глаз эти шеи, эти волосы, эти глаза, казавшиеся просто ангельскими. Ведь они таили в себе погибель. Он и сам чуть было не пал их жертвой, столкнувшись с ними впервые. Усомнился в фирмане, а душа его чуть было не восстала против государства, послушным слугой которого он был до сей поры.

«Аллах хранит меня», — пронеслось в мыслях. Аллах действительно хранил его. Ведь в тот миг, когда он приблизился к самому краю пропасти, Аллах привел его сюда, посадил за этот стол, чтобы спасти. Вот вернется домой, сразу же пойдет в старую теке,[3] а потом — к усыпальнице дервиша Али, чтобы снять с себя эту напасть. Он будет усердно молиться по пять раз на дню, как пристало правоверному мусульманину.