Старый камердинер - Клавдия Лукашевич

— Вот как привелось свидеться… Не чаял. Здравствуйте, Иван Денисыч!..

Тот ничего не ответил. Тяжело было это молчание. Арестанты переглядывались, перемигивались, перекидывались словами.

— Поди, сердце-то у деда кипит… шепнул кто-то.

— Эх, на мой бы «карактер»… кажись… и чья-то мозолистая рука сделала угрожающей жест.

Кто-то нечаянно толкнул Ивана Денисовича. Тот быстро обернулся и резко своим пискливым голосом выбранился. Арестанты зашумели.

— Ты чего лаешься? Здесь не барин, поди… Такой же клейменый, как и мы.

— Место не заказано…

— Проучить эту «свистульку»…

— Я его своей ручищей прикрою, от него и следа не останется.

Между новоприбывшими и старыми арестантами разгорелась ссора, и если бы не вступился Осип Ильич, то наверно бы кончилось дракой.

— Что вы налетели на него как воронье?! И не грешно вам, ребятушки? Человек он свежий, ваших порядков не знает… уговаривал товарищей старик.

Арестанты подняли на смех старика.

— Размяк старый дед… Все-таки боязно… Сам хозяин приехал…

— Оставьте их… Не связывайтесь, Иван Денисыч! — шепнул Осип своему бывшему барину.

В тот же день Осип Ильич узнал про свою семью… Старуха умерла в год ссылки мужа, не перенесла горя.

— А Дунюшка? Где мой голубок сизый? — со страхом спросил старик у Ивана Денисовича. Тот смешался.

— Уж не знаю, как и сказать тебе, Ильич… Дуня по чужим людям живет. Слышал, что исхудала, тоскует. Она где-то в няньках в деревне.

Старика точно кто ударил. Он зарыдал…

— Дунюшка… дитятко… сиротинка!.. Сгубили мою девоньку… сквозь горькие слезы причитал Осип.

VIII

В остроге все ждали грозы и бури, а вышло по иному. Осип Ильич как за малым ребенком сталь ухаживать за своим бывшим «барином». Он ему и постель постелет, и платье зачинит, и последний грош отдаст, и заступится за него.

Арестанты укоряли часто старика.

— И чего ты носишься с «твоим барином», как курица с яйцом?.. Был бы человек, так не обидно, а то «свистулька» какая-то.

Старик упорно молчал: он боялся раздражать всех этих людей. Только иногда тихо возразит:

— Эх, ребятушки… Господь велел обиды прощать… Разве не видите: у него едва душа в теле держится… Жаль мне его: дитей я его на руках носил.

Иван Денисович действительно таял как свеча. Арестанты его не жалели. Это был злой, трусливый, ничтожный человек. В остроге он тоже было завел потихоньку игру в карты, плутовал и обманывал, иногда льстил и хитрил; на Осипа кричал и приказывал, забывая, где он и что с ним.

Все возмущались.

— Ныне столетний дед с ума выжил… Ишь какую волю дает «свистульке»… Надо бы поунять этого «барина», да руки жаль об него марать… не стоит.

Осип всегда вступался за него Даже здесь, в остроге, всех поражало нравственное ничтожество Ивана Денисовича или «свистульки», как прозвали его арестанты.

В то же время отношение к Осипу, или к «столетнему деду», тоже изменилось. В его заботах о «барине», в его заступничестве и даже порою ласках его — все почувствовали великую силу души, открытой для всепрощения и милосердия. Ивана Денисовича все ненавидели, и если бы не Осип, не сдобровать ему в остроге.

Как скрытые искорки в сердцах этих озлобленных людей явилось чувство умиления и даже любви к старику. Случилось как-то раз, Иван Денисович выдал своего товарища. Артель накинулась на него, и не вышел бы он живой, не вступись Осип.

— Деда жаль… Оставьте, ребята!.. Ну его… Дед убивается… раздавались голоса, и разбушевавшаяся толпа отпустила своего ничтожного товарища, даже и здесь способного на всякий низкий поступок.

— Ему не долго жить… Оставьте его… Человек слабый… Он сам себе не рад, говорил Осип, защищая своего «барина».

«Барин» действительно хирел и слабел, капризничал и злился. Надо было поражаться, что вынес за это время Осип, ухаживая, уговаривая, защищая Ивана Денисовича.

С каждым днем отношение к нему арестантов становилось неприязненнее и наверно бы все разразилось бедой. Но Иван Денисович ушел в лазарет. Осип стремился туда каждую свободную минуту и ухаживал за больным еще нежнее, еще трогательнее, чем за здоровым.

Однажды ночью Осипа разбудили и позвали как можно скорее в лазарет к его «барину». Иван Денисович был очень плох. Он метался, томился, стонал. Увидев старика, он хрипло прошептал:

— Прощай, Ильич!.. Умираю…

Осип бросился к постели и со слезами проговорил — Полноте, голубчик, Иван Денисыч! Еще поживете… Что вы? Зачем так?.

— Тяжело… Позовите священника… смотрителя… тихо сказал больной.

Осип засуетился: умолил, упросил больничного служителя сходить за священником, а сам, вернувшись, сел на край постели около больного… Тот был в забытье… Потом вдруг оглянулся и приподнялся, испуганно вскинув глаза.

— Ты тут, Осип?

— Тут, родной, тут, голубчик!.. Будьте спокойны!.. Я никуда не уйду…

Осип взял больного за руку и погладил его как ребенка.

— Я думал, что один… Страшно стало….

— Вы успокойтесь, Иван Денисыч… Молитесь Богу: вам легче станет…

— Не может быть легче!..

Больной задумался… Глаза его, испуганные, дикие, смотрели куда-то в даль. Он заговорил тихо, жалобно, перерывающимся голосом:

— Какую жизнь я прожил!.. Какую жалкую, ничтожную жизнь… Никто не помянет добром.

— А вы не думайте о жизни-то… Молитесь Богу, голубчик вы мой!.. Легче будет, прервал его Осип.

— Дай вылить душу, Ильич!.. Слушай!. Я никому ничего не сделал хорошего, а погубил многих, многих… Страшно вспомнить… Тебя погубил… твоих…

— Иван Денисыч, разве забыли вы? Господь разбойника покаявшегося простил и вас простить…

— Нет… Выслушай, Ильич!.. Скорее бы батюшка пришел!..

В это время в узенькое окно острожной больницы заглянул ранний рассвет весеннего утра и осветил убогую обстановку. В дверь вошли священник и доктор.

Больной оживился, даже приподнялся на постели…

— Батюшка!.. хочу покаяться перед смертью… Этот старик не виноват… Я его сгубил… Он всю жизнь был честный… Я все вам скажу.

Осип закрыл лицо руками и заплакал… Священник сделал знак рукою, чтобы все ушли, и остался с больным один.

Вскоре батюшка вышел. Он видел, что в больничном коридоре сидит старик и весь трясется от беззвучных рыданий. Священник подошел к нему и ласково, положив на его голову руку, проговорил:

— Я все сделаю для того, чтобы ты был оправдан.

Старик упал на колени. Перед ним вдали мелькала свобода, родина, Дуняша, бедная, одинокая…

В тот же день Иван Денисович умерь на руках у Осипа. Осип принял его последний вздох, утешал его, благословлял и плакал над ним… И на душе у старика было светло и радостно.

____________

В один из теплых весенних дней, между зеленеющими полями озимых всходов, по дорожке плелся странник. Сгорбленный, дряхлый, с котомкой и котелком за плечами, он еле передвигал ноги. То посидит странник, то остановится, опять пойдет, глядит кругом, крестится; по старческому лицу текут слезы.

Был уже вечер, когда странник доплелся до маленькой деревушки.

Около ворот его встретил беловолосый мальчуган, залаяли собаки, Мальчуган бежал с ведром к реке, сверкавшей вдали.

— Стой, парнишка! Не знаешь ли, где живет Дуняша Осипова? — остановил старик мальчика.

Мальчик широко раскрыл глаза и посмотрел на старика с удивлением.

— Кака-така Дуняша? Не ведаю.

— Такая беленькая, глаза голубенькие, сиротка?

— А-а-а, это Дунька!.. У нее дедка арестант. Знаю. Она нянькой у Ефима-кузнеца. Вон там на краю.

Мальчик указал рукой на последнюю избу.

Через минуту старик стучал под окном этой избы. Из избы вышли две женщины: одна молодая, красивая, в повойнике, другая, с ребенком на руках, — худенькая, бледная, бедно одетая, с белокурою косой.

— Старичок милостынку просит, сказала вторая.

— Нет… нет… Дунюшка! — тихо проговорил старик и опустился на скамью, что была под окном.

— Дедынька, желанный! ты ли!? Да как же!.. Ох, не верится! — выкрикнула девушка и, передав ребенка молодухе, бросилась к старику и припала к его ногам.

— Дедынька, родненький!.. Как же ты вернулся? Какое мне счастье! Пришел… Глаза не верят… плакала и причитала девушка.

— Вернули меня, дитятко… Неповинен я. Бог правду видит… Милая, рад я… Доплелся… Не помню, что и говорю… Дунюшка!

Кругом стал собираться народ. Из толпы выдвинулся седой маленький старичок.

— Осип Ильич! кум дорогой! Добро пожаловать! — проговорил он и протянул руку.

— Признал, Степан Васильич! Состарился. Десять лет в Сибири я горе-горевал… Отпустили… Невиновен был… Ошибка вышла… Приплелся на родине умереть.

— Зачем умирать! Мы тебе хатку отведем и живи около нас. Теперь полегче жить. Воля-матушка пришла.