Непобедимая и легендарная: Непобедимая и легендарная. Призрак Великой Смуты. Ясный новый мир - Михайловский Александр

– Так вот, Михаил Гордеевич, начало войны, которую наши потомки назовут Великой Отечественной, походило на тысячекратно умноженный Порт-Артур. Только роль японских миноносцев сыграли здесь сотни больших аэропланов-бомбовозов. Примерно семь миллионов германцев, румын, венгров, финнов, итальянцев внезапно напали на два с половиной миллиона русских солдат. Казалось бы, случилась катастрофа. Враг сумел дойти до Петрограда, Москвы, Царицына и Владикавказа. Но сила ТОГО государства была такова, что не появилось даже намеков на смуту и разброд, так хорошо знакомые нам как по 1905 году, так и по нынешним временам.

Собравшись с силами, большевики не только смогли остановить вражеское нашествие, но и, вышвырнув завоевателей с русской земли, сами дошли до Триеста, Вены, Праги и Берлина. И там, в поверженной столице Германии, на руинах Рейхстага они водрузили боевое знамя обычной стрелковой дивизии, которое позже назвали Знаменем Победы. И все это под руководством господина-товарища Сталина. На фоне нашего недавнего бардака пример вполне достойный для подражания.

Дроздовский молчал, мучительно переживая все услышанное. Но тут генерал Марков сказал:

– Готово, господа, смотрите… – И на экране появились первые кадры московского Парада Победы 24 июня 1945 года. Дальше все присутствующие смотрели фильм в полной тишине.

– Ну, вот и все, – сказал Михаил Романов, когда видео закончилось. – Михаил Гордеевич, так вы сделали выбор? Останетесь вы с нами или пойдете дальше на Дон?

– Я остаюсь, – сказал Дроздовский, до глубины души потрясенный зрелищем двигавшейся по Красной площади техники, марширующих солдат и офицеров. И особенно апофеоза этого парада – груды германских знамен, брошенных на гранитные сооружения, которого, как помнил Дроздовский, раньше на Красной площади не было.

– Разумеется, – сказал полковник, – лишь в том случае, если вы, Антон Иванович, и вы, Михаил Александрович, дадите честное слово, что в моем отряде не будет никаких солдатских комитетов…

– Михаил Гордеевич, – усмехнулся Деникин, – в Красной гвардии нет солдатских комитетов. Наши потомки, возможно, даже больше всех нас ненавидят тех, кто занимается словоблудием. В чем мог убедиться совсем недавно так «любимый» вами, господин полковник, Румчерод, который господа Бережной и Фрунзе велели разогнать к чертям собачьим. А тех, кто попытался оказать им сопротивление, частью расстреляли, часть посадили в каталажку. Такие вот дела, Михаил Гордеевич. Вы, случаем, передумали?

– Нет, не передумал, – ответил Дроздовский.

– Ну, вот и замечательно, – удовлетворенно кивнул генерал Деникин, – тогда, как говорили в старину, будем ставить вас и ваших людей на довольствие. Для отдельного батальона вы слишком велики, пусть ваш отряд станет первой офицерской бригадой. Поздравляю, Михаил Гордеевич, вы вступили сегодня, если так можно выразиться, в тайный «орден посвященных». Не каждый получит право на это!

10 декабря (27 ноября) 1917 года, вечер.

Екатеринославская губерния, Мелитопольский уезд, Село Молочанск.

Майор госбезопасности Османов Мехмед Ибрагимович

Красное солнце опускалось за горизонт. Пронизывающий ледяной ветер, несмотря на теплый бушлат, пробирал меня до самых костей. Не очень приятное время для того, чтобы двигаться верхами. Но мы предполагаем, а обстоятельства располагают. Кроме того, у Всевышнего во всем этом земном бардаке есть свои планы, в которые, как верили мои предки, вовлечена жизнь не только каждого человека, но даже насекомого или травинки.

Кони цокают копытами по заледеневшей дороге, которая в наше время станет трассой Т-0401. Покачиваются на рессорах тачанки, в которых ежатся от холода бравые хлопцы-пулеметчики.

Хотя большая часть нашего отряда перемещалась по железной дороге, маневренная группа примерно в пятьдесят сабель при двух тачанках следовала верхами параллельно железнодорожным путям. Время было неспокойное, мало ли что могло случиться в дороге, и иметь пару козырей в рукаве было никогда не вредно.

В состав маневренной группы входили три с половиной десятка казаков и пятнадцать хлопцев Нестора Махно. И те и другие друг друга, честно говоря, стоили. Кроме того, нас сопровождали две тачанки, одна казачья и одна махновская. Особенно колоритно смотрелась командная группа, состоящая из вашего покорного слуги, войскового старшины Филиппа Миронова, Нестора Махно, его друга и помощника, в будущем талантливого полевого командира Семена Каретника, контр-адмирала Пилкина и комиссара Анатолия Железнякова. Самый настоящий Ноев ковчег. Как говорится, каждой твари по паре. Обычно в пути мы предавались философским и образовательным беседам, но сегодня погода не располагала.

Контр-адмирал Пилкин, кстати, наотрез отказался ехать поездом. Он жадно впитывал впечатления от этого путешествия. Россия открывалась ему с совершенно неожиданной стороны. Профессиональный военный, он, как оказалось, не имел никакого понятия о жизни простого народа. Теперь же адмирал мог своими увидеть тех, кто своим трудом и потом платил за все те дорогие игрушки: броненосцы, линкоры и крейсера, которыми ему довелось командовать. И ему становилось ясно – почему у нас всего этого гораздо меньше, чем у тех же немцев и германцев.

Махно тоже перестал коситься на «золотопогонника», после того как я ему объяснил, что на море шанс выжить после гибели корабля у офицера значительно меньше, чем у рядового матроса. Ведь, как правило, в случае гибели боевого корабля вместе с ним гибнет и весь его экипаж. Причем часто командир разделяет судьбу тонущего корабля и до последнего остается на его мостике. А общей могилой всем им, офицерам и простым матросам, становится бездонное море.

Позади нас уже остались Большой Токмак и маленькое немецкое село Петерсгаген, которое, как я прочитал в своей записной книжке, потом станет Кутузовкой. Места эти сейчас густо заселены немецкими колонистами-меннонитами, прибывшими сюда еще в конце XVIII века по приглашению императрицы Екатерины Великой.

Немцы тут обжились и пустили корни. Зажиточные, если не сказать богатые, села-колонии, как правило, были похожи одна на другую. Все они имели одну общую, чисто выметенную и ухоженную улицу вдоль главной дороги. Большие дома в три-четыре окна с высокими двускатными крышами включали в себя жилые и хозяйственные помещения. Уютные садочки с ухоженными цветниками под окнами сейчас выглядели голыми. А со стороны хозяйственных построек росло множество фруктовых деревьев.

Особого материального расслоения среди колонистов заметно не было. Все встреченные нами немцы выглядели сыто и были одеты в добротную зимнюю одежду европейского покроя. Мужчины были тщательно выбриты, женщины носили не головные платки, а теплые меховые шапки, похожие на чепцы. Хозяйство немцы вели общинным способом, в значительной степени выравнивающим доходы, и даже столыпинская реформа была им не указ. Нищих здесь никогда не было, а если случалось кому из них впасть в нищету, то его родственники и соседи помогали ему, засевали своими семенами его поле, давали скотину и инвентарь.

Занимались немецкие колонисты в основном производством зерновых на продажу и на экспорт, выращивая значительную часть так называемого товарного зерна. Причем еврейские хлеботорговцы-перекупщики тут конкретно отдыхали, ибо немецкие колонисты имели свои сбытовые организации и к услугам на стороне не обращались. В этом, возможно, и крылась еще одна причина такой зажиточности, поскольку львиная доля торговой маржи не оседала в карманах жадных спекулянтов.

Особое внимание к жизни немецких колонистов, как человек, знающий толк в крестьянской жизни, проявил Нестор Махно. В районе Гуляйполя было тоже немало немецких поселений, но за время своей девятилетней отсидки в «Бутырках» Махно подзабыл реалии сельской жизни. Вернувшись же домой, он сразу был втянут в политику, и разобраться в том, что произошло в селе за время его вынужденного отсутствия, ему было трудно.