Екатерина и Потемкин. Тайный брак Императрицы - Наталья Павлищева

С того дня и повелось: ежели императрица в Петербурге, то доклад полицмейстера обязателен. Даже когда Корф вышел в отставку, Екатерине докладывали ежедневно.

Однажды Орлов вернулся откуда-то веселый, на вопрос «Чем доволен?» стал рассказывать, какую знатную драку видел:

— Одни выбитые зубы горстями собирать можно! А носов расквашенных!..

— С чего дрались?

— А так… по пьянке!

Императрица нахмурилась:

— Пьют, а потом зубы бьют. Что в том хорошего?

— Не-ет, Катя, тебе не понять… Это — как раздолье, чтоб удаль свою показать.

— Глупая удаль, дурная. Прекратить надобно.

— Не сможешь! Хоть закон издавай, хоть в Сибирь отправляй, а пьяные и там драться будут. Воровство и пьянство на Руси неискоренимы.

— Глупо сие! Просвещать надобно, и супротив пьянства меры предпринять требуется.

— А вот это и впрямь глупо. Отыми возможность выпить, тебя завтра с престола снесут, и мы защищать не станем.

Катерина отвечать не стала, но написала указ о создании пикетов для прекращения пьянства, ссор и драк. Не помогло, хорошо, что за остальными делами не заметили, не то посмеялись бы над императрицей-немкой от души. Ведь даже ее фаворит обожал в подпитии пустить в ход кулаки… А будущий фаворит Потемкин даже серьезно от этого пострадал, правда, случилась беда позже.

Коронованная императрица

Ох и хитра да ловка! — эта мысль не единожды приходила в головы сенаторам и придворным во все следующие дни и даже годы.

Пусть и спешно, но широко и богато готовилась торжественная коронация в Москве. Сенат ворчал, мол, об экономии одни разговоры, а на деле вон какие деньжищи на празднества выбрасываются. Екатерина возразила всего лишь раз, но как!

— Я не на куртаги и маскарады тратить намерена, а на коронацию. Это не столько мне во славу, сколько России. Все видеть должны, каково ее богатство, мы всех затмить должны. Даже ежели кого из придворных за мой счет одевать придется.

Не пришлось — сами расстарались. И без того из пустой казны в долг потрачено немыслимо. Для новой короны ювелирам выдан фунт золота и двадцать фунтов серебра. Екатерина ахнула:

— Это такую тяжесть да мне на голову?!

Панин чуть насмешливо фыркнул:

— Если для вас корона тяжела…

Императрица, поняв намек, улыбнулась:

— Выдержу!

Мантия тоже получилась роскошной: целых четыре тысячи горностаевых шкурок так ловко сшиты между собой, что казались единым сотканным полотном. Платье императрицы щедро усыпано драгоценными камнями. Блеск во всем…

— А монеты разбрасывать приготовили?

— Да, матушка, полтинники… Шесть тысяч штук… в каждой бочке…

— Чего это полтинниками, еще бы копейками раздавали! Рублевиками да серебряными!

— Поменяем, матушка, на рублевики.

— И чтоб те же шесть тысяч, и бочек не меньше.

Чиновники только вздохнули.

— Я после экономно жить стану, чтоб вы не вздыхали. На свечах экономить буду. Нет, на свечах не буду, скоро осень, по утрам читать темно. И на кофии не могу. Ну, ладно, найду на чем экономить.

И снова вздыхали чиновники: сама может и будет экономить, а фаворит как? Григорий Орлов жить привык на широкую ногу, даром что недавно из казарм, ему все лучшее подавай.

Никто не заметил одного: в первые же дни Екатерина явила характерную черту — жить для самой себя экономно и скромно, а вот для других блистать!

Пора бы уже и в Москву отправляться, но императрице все недосуг, дел накопилось столько, что спать некогда, не только о коронации думать. Панин ворчал:

— Нельзя нарушать программу празднеств, народу соберется много…

— Никита Иванович, а поезжай ты с наследником вперед, а я вас догоню. Я быстро поеду, без остановок. А чтоб ничего не боялся, вон, придворного медика с собой возьми, Кроузе.

Панину очень не хотелось ни ехать одному, ни мчаться вместе с Екатериной галопом. Из двух зол он выбрал меньшее — послушал совета императрицы и отправился с восьмилетним Павлом в Москву, оставив Екатерину в Петербурге.

Она действительно выехала только через четыре дня. Каков же был ужас, когда на полпути обнаружилось, что внезапно заболевший Павел лежит на захудалом постоялом дворе, а вокруг бестолково хлопочет Кроузе! У ребенка жар, чем болен — непонятно.

Екатерина забыла, что она российская императрица, что ее ждут, что она давным-давно говорит по-русски, пусть и с сильным акцентом, уселась в изголовье, положила голову сына на колени, принялась отирать пышущий жаром лоб влажной тряпицей, баюкать по-немецки… Возможно, что все прошло бы и само собой, а может, помогла материнская ласка, только на следующее утро жар спал, Павлу полегчало.

Им бы еще переждать пару дней, но времени не осталось, скрепя сердце Екатерина решила оставить Павла с Паниным, чтобы приехали позже, но потом передумала, поняв, что не сможет провести коронацию, если будет знать, что сын болен. А уж, не дай бог, случится с Павлом что дурное, так ей и вовсе не жить, обвинят!

Мальчика устроили в той же карете, уложив головой матери на колени. А напротив сидели Панин и по очереди кто-то из секретарей — дела не ждали и здесь.

Москва была разукрашена, раззолочена, всюду гирлянды цветов, празднично разодетый народ, восторженные крики толпы. Кажется, половина России, разряженная и увешанная драгоценностями, собралась в Москву, чтобы приветствовать императрицу и цесаревича. Павел пугался, жался, но не к матери (было как-то неудобно), а привычно — к Панину. Тот поддерживал наследника, как мог.

Екатерина улыбнулась:

— Привыкай, Павлуша, теперь всегда так будет.

Тот одними губами еще в корочке после жара прошептал:

— Я лучше домой…

Да, какой из него император? Тотчас и власть отберут, и жизнь вслед за властью. Придется править за него, пока не подрастет. В тот миг Екатерина была даже готова сама поверить, что отдаст власть повзрослевшему сыну. Но только в тот миг, в глубине души она прекрасно понимала, что никогда не отдаст. И не просто власть не отдаст, править не позовет даже рядом с собой. Слишком долго она ждала этого часа, слишком многое передумала, слишком хорошо знала, как должно быть в стране.

Понял это и Панин; Никиту Ивановича не могло обмануть внимание матери к сыну, наставник цесаревича прекрасно понимал, что Екатерина торопится короноваться, чтобы получить полную власть в свои руки, вовсе не для того, чтобы ее вскорости отдать сыну, что Павел будет для матери помехой. Понимал, но поделать пока ничего не мог.

Панин уже осознал, что регентшей Екатерину не сделать, не на ту напал, придется терпеть императрицей, пока сын не повзрослеет. Одно дурно: все больше голосов раздается, чтобы она замуж вышла. В этом, а не в самовластье императрицы, была куда большая угроза для Павла, а следовательно, и для самого Никиты Ивановича. Если Екатерина с немецкой педантичностью станет наводить в России порядок, то пусть наводит — оттого никому не хуже. Но если она выйдет замуж, то наследника могут и убрать…

Панин зубами скрипел, когда слушал о возможности брака Екатерины и Ивана Антоновича, слабоумного заключенного Шлиссельбургской крепости. В том, что свергнутый император действительно слабоумен, наставник цесаревича не сомневался, слышал об этом от Петра: тот рассказывал о своем посещении узника. Немудрено, не знать в жизни ничего, кроме стен каземата, и никого не видеть, кроме неграмотных тюремщиков, где тут взяться уму-то?

Но воспитателя бесило и предложение Бестужева, которого Екатерина вернула из ссылки. Алексей Петрович точно в опале разум потерял, он соглашался с венчанием императрицы и Гришки Орлова! Неужели неясно, что тут же последует новый переворот и чем закончится — неизвестно.

От невеселых размышлений о семейных проблемах и проблемах власти сидевшей напротив него красивой женщины Панина отвлекли выкрики толпы:

— Матушка Екатерина Алексеевна! Матушка-государыня!

В Москве народ не кричал «Виват!», как в Петербурге, тут больше «матушка!». Какая она им матушка, ежели Екатерина немка? Но Панин должен признать, что, несмотря на немецкий акцент, Екатерина куда больше русская, чем сестры — бывшая фаворитка Петра III Лизка Воронцова и Екатерина Дашкова.

Умно поступала императрица-немка, ох, умно. Народу улыбалась, крестилась размашисто на каждый крест на соборном куполе по пути, а их на Москве множество. Над древней столицей плыл приветственный колокольный звон, заставлявший истово креститься и всех остальных. И вот это единение императрицы с народом казалось особенным. За движение руки ото лба к поясу и от правого плеча к левому ей многое могли простить, тем более, в России хорошо знали, что Екатерина не играет, она и впрямь твердо держит посты и соблюдает все правила…

— Наша… матушка… государыня… наконец-то, после немчуры своя русская…