Проклятое дитя - Оноре Бальзак

— Не убивайте! Не убивайте нас! — воскликнула она. — Пощадите ребенка, и я буду всегда любить вас.

— Видно, вы чувствуете себя очень виноватой, раз предлагаете мне во искупление своих грехов любовь, которую вы и так обязаны питать к супругу.

Голос графа звучал зловеще под бархатной маской, а тяжелый взгляд, устремленный на жену, совсем ее уничтожил.

— Боже мой! — горестно воскликнула она. — Я ни в чем не повинна. За что я должна погибнуть?

— Не о смерти вашей идет речь, — ответил ее господин и повелитель, выйдя из задумчивости, в которую он погрузился. — Но ради любви ко мне вы должны в точности выполнить то, что я от вас потребую сейчас.

Он бросил на постель одну из двух масок, которые держал в руке, и жалостливо улыбнулся, увидев, как вздрогнула и безотчетно прикрылась рукою его жена, когда на плечо ей упал легкий лоскуток черного бархата.

— Ну вы уж непременно родите мне трусливого неженку! — воскликнул он. — Пусть на вас будет эта маска, когда я вернусь. Я не желаю, чтобы какой-то мужлан похвалялся, что он видел графиню д'Эрувиль.

— Зачем звать мужчину для такого дела? — тихонько спросила она.

— О-о, милочка!.. Или я здесь не хозяин? — ответил граф.

— Значит, еще одна тайна? К чему же, к чему это? — в отчаянии воскликнула графиня.

Господин ее уже исчез, и этот возглас не представлял для нее опасности. Ведь зачастую угнетатель теснит свою жертву тем больше, чем сильнее говорит в ней страх.

В краткую минуту затишья меж двумя порывами бури графиня услышала бешеный топот двух коней, летевших словно на крыльях через гибельные дюны у подножия скал, на которых был воздвигнут старый замок. Быстрый этот топот был заглушен шумом волн. И вот графиня оказалась пленницей в своем мрачном обиталище, одна среди ночи, то безмолвной, то грозно ревущей, одна, бессильная отвратить беду, приближавшуюся к ней гигантскими шагами. Графиня старалась придумать какую-нибудь хитрость, чтобы спасти своего ребенка, зачатого в слезах, ребенка, уже ставшего для нее утешением, основой всех ее мыслей, всех ее будущих радостей материнской любви, ее единственной и такой хрупкой надеждой.

Исполнившись мужества матери, она взяла медный рог, в который трубил ее муж, вызывая слуг, отворила окно и поднесла рог к губам, но извлекла из него лишь слабые дрожащие звуки, потерявшиеся над морской ширью, словно воздушный шар, выпущенный из рук ребенком. Она поняла бесполезность этой жалобы, неслышной людям, и принялась осматривать соседние покои, надеясь, что не все выходы заперты. Тщетно искала она в библиотеке, нет ли там какого-нибудь потайного хода; пройдя через длинную галерею, уставленную книгами, она выбрала окно, находившееся ближе всех других к главному двору, и снова затрубила в рог, но безуспешно боролась она с голосом бури. Совсем упав духом, она подумала было довериться одной из своих служанок, хотя все они были ставленницами ее мужа, но, пройдя в свою молельню, убедилась, что граф запер дверь, которая вела в людскую. Это было ужасное открытие. Сколько принято предосторожностей, чтобы отрезать ее от всего мира! Это говорило о намерении совершить без свидетелей какую-то ужасную казнь. И по мере того, как угасала последняя надежда, вновь поднялись боли, еще мучительнее, еще тяжелее, чем прежде. Предчувствие возможного убийства, утомительные попытки найти путь к спасению лишили ее последних сил. Она была подобна пловцу с затонувшего корабля, который преодолел уже много грозных валов, но, обессилев, идет ко дну от удара еще одной, хотя и менее страшной волны. В голове у нее мутилось от жестоких страданий, — начались роды, и она не замечала, как бегут часы. И в то мгновение, когда ей казалось, что дитя вот-вот родится, меж тем она совсем одна, без помощи, и когда ко всем ее душевным терзаниям прибавился еще страх перед каким-нибудь несчастным случаем, которым грозит ее неопытность, внезапно в комнате появился граф, — она и не слышала, как он вошел. Он предстал перед ней, словно дьявол в час истечения договора с грешником, продавшим ему свою душу: он глухо зарычал, увидя, что лицо его жены открыто; но, довольно ловко надев на нее маску, он схватил ее на руки, отнес в свою опочивальню и уложил в постель.

От ужаса перед появлением мужа и внезапным этим похищением у графини на мгновение стихли боли, и она окинула беглым взглядом действующих лиц происходившей таинственной сцены и не узнала среди них Бертрана, ибо он был переодет, а лицо его, так же как у графа, тщательно скрывала надетая маска. Верный слуга торопливо зажег несколько свечей, и свет их смешался с первыми лучами солнца, окрасившими багровым цветом стекла, затем Бертран встал в углу оконной амбразуры. Повернувшись лицом к стене, он как будто измерял ее толщину и был совершенно неподвижен, словно каменное изваяние рыцаря. Посреди комнаты графиня увидела низенького толстяка, стоявшего в полной растерянности, глаза у него были завязаны, а лицо так искажено ужасом, что невозможно было угадать обычное его выражение.

— Смерть господня! Слушай ты, чучело, — воскликнул граф, резким движением сбросив на шею незнакомца повязку, закрывавшую ему глаза, — не вздумай здесь ничего разглядывать да подсматривать! Смотри только на ту несчастную, на которую обратишь свои познания, а не то я надену на тебя ожерелье весом в сто фунтов и швырну тебя вон в ту реку, что течет у меня под окнами.

И он легонько потянул повисший на груди перепуганного лекаря шарф, которым завязаны были его глаза.

— Сначала установи, не выкидыш ли это. В таком случае ты отвечаешь своей жизнью только за жизнь роженицы... Но если ребенок жив, принеси мне его.

Закончив эту речь, граф схватил в охапку несчастного акушера, поднял его, как перышко, перенес с того места, где он стоял, к кровати и поставил перед графиней. Затем сеньор отошел к окну и, встав в амбразуру, принялся барабанить по стеклу пальцами; оглядываясь, он то смотрел на своего слугу, то на кровать, то на волны океана, словно желая, чтобы пучина морская стала колыбелью младенцу, рождения которого он ждал.

Человек, которого граф и Бертран, совершая неслыханное насилие, пробудили от сладчайшего сна, смежившего его веки, и посадили на лошадь позади замаскированного всадника, помчавшегося затем с такой быстротой, словно его преследовали все демоны ада, был фигурой, характерной для того времени и к тому же оказавшей влияние на судьбу дома д'Эрувилей.

Ни в одну эпоху дворяне не были так несведущи в естествознании, как в те времена, и никогда еще так не были в чести предсказания астрологии, ибо никогда еще люди не жаждали так горячо знать свое будущее. Это невежество и это всеобщее любопытство внесли великую путаницу в разные области человеческих знаний; все в них устанавливалось на практике и только личным опытом, ибо систематизации и теории тогда еще не было, печатные книги стоили очень дорого, научные связи осуществлялись медленно; церковь преследовала стремление ученых основываться на исследовании явлений природы. И они стали действовать втайне. И вот для простого народа так же, как и для знатных людей, в образе медика сливалось шесть категорий ученых: физик и алхимик, математик и астроном, астролог и некроман. В те времена каждого глубоко сведущего врача всегда подозревали в колдовстве; врачуя больных, они должны были также составлять гороскопы. Впрочем, владетельные принцы оказывали покровительство этим гениям, которым открывалось будущее, и охотно давали им в своих замках кров и пищу. Знаменитый Агриппа Корнель[7], приехавший во Францию в качестве придворного врача Генриха II, не пожелал предсказывать будущее по примеру Нострадамуса[8], и тогда Екатерина Медичи уволила непокорного, заменив его Космой Руджиери[9]. Выдающиеся ученые, опередившие свое время, редко встречали справедливую оценку своей деятельности. Зато все они внушали страх, ибо им приходилось заниматься оккультными науками[10] и применять их в своей практике.

Человек, похищенный графом, хотя и не принадлежал к числу знаменитых астрологов, пользовался в Нормандии двусмысленной славой, которая окружает лекаря, обладающего некоей таинственной силой. Человек этот был своего рода колдун, — во многих местах Франции таких лекарей до сих пор именуют костоправами. Так называли даровитых самородков, которые как будто ничему не учились, а на деле обладали зачастую наследственными познаниями в искусстве врачевания, долгим опытом, запасом практических наблюдений, передававшихся в семье из поколения в поколение, и занимались ремеслом костоправа, то есть вправляли вывихнутые руки и ноги, сращивали сломанные кости, излечивали животных и людей от некоторых несложных болезней и якобы обладали волшебными секретами исцеления тяжелых недугов. У Антуана Бовулуара — так звали нашего костоправа — и дед и отец были прославленными знахарями, передавшими ему много ценных, проверенных в их практике сведений и приемов, а кроме того, он учился медицине и занимался естественными науками. Крестьяне видели множество книг в его кабинете и всякие странные предметы, придававшие его врачебным успехам оттенок магии. Антуана Бовулуара не считали настоящим колдуном, но все же на тридцать лье в окружности он внушал простому люду почтение, граничившее с ужасом; более опасным для него обстоятельством было то, что он располагал тайнами, касавшимися жизни и смерти местной знати. Так же, как и его дед и отец, он приобрел славу искусного акушера, и его призывали помогать при родах, при вытравлении плода, при выкидышах. В те смутные времена любовные грехи случались довольно часто, страсти были грубые, и высшему дворянству частенько приходилось посвящать мэтра Антуана Бовулуара в постыдные или страшные семейные тайны. Испытанное его умение хранить такие секреты обеспечивало ему безопасность. Клиенты платили ему щедро, и благодаря этому его наследственное состояние значительно увеличилось. Вечно он был в дороге — то его хватали насильно, как это сделал сейчас граф, то держали по многу дней у какой-нибудь знатной дамы; у него недоставало времени жениться; впрочем, его темная слава отталкивала от него девушек. Он не способен был искать себе утешения в случайных связях, которые могло бы доставить его ремесло, дававшее ему такую власть над женскими слабостями. Бедняга костоправ чувствовал, что он создан для радостей семейной жизни, и был их лишен. У этого толстяка было золотое сердце, таившееся под обманчивым обликом жизнерадостного сластолюбца: он отличался пухлой физиономией, двойным подбородком, проворством движений тучного тела и откровенной речью. Он мечтал о женитьбе и мечтал иметь дочь, которая принесла бы отцовское состояние в приданое какому-нибудь бедному дворянину, — он не любил свое ремесло «костоправа» и желал, чтобы его семья вышла из унизительного положения, на которое ее обрекали предрассудки того времени. Впрочем, нрав его довольно хорошо соответствовал веселью пиров, венчавших главные его операции. Привычка быть повсюду человеком самым нужным добавила к его врожденной веселости некоторую долю важности и тщеславия. В критические минуты он любил действовать с некоторой величественной медлительностью, позволял себе дерзости, которые почти всегда принимались благосклонно. Кроме того, он был любопытен, как соловей, привередлив в пище, как борзая, и болтлив, как дипломат, который говорит очень много, но никогда не выдает своих мыслей. Несмотря на эти недостатки, развившиеся у него в многочисленных приключениях, которыми он обязан был своей профессии, Антуан Бовулуар слыл наименее зловредным человеком в Нормандии. Хотя он принадлежал к небольшому числу выдающихся умов своего времени, здравый смысл нормандского крестьянина подсказывал ему, что надо таить про себя усвоенные им идеи и свои собственные открытия.