Египетский манускрипт - Борис Батыршин

В трюме паломникам было несколько удобнее. Они устраивались группками по трое-четверо, оградив вокруг себя тюками и мешками некоторое пространство – воистину человек нуждается в собственном уголке в любых, самых случайных и неудобных для жизни условиях!

Разместившись в трюме поуютнее, паломники оживились – и вскоре оттуда зазвучали духовные песни.

На нашу долю была выделена удобная двухместная каюта – увы, весьма небрежно прибранная, – оставалось с грустью вспоминать ослепляющую чистоту и комфорт классных вагонов. Видимо, паломники поднимались на борт в таком настроении, что готовы были безропотно мириться с любыми неудобствами и недостатком гигиены…

До сих пор мне не случалось путешествовать по морю, и уж тем более на таких вот пароходах. Трехдневный круиз по Волге до Углича и обратно не в счет; так что представления о предмете у меня были самые расплывчатые – в основном по фильму «Титаник», просмотренному в глубоком детстве.

Так вот наш пароход не был «Титаником». Пожалуй, лучше всего подошло бы слово «лоханка» – это если проявить такт и не употребить вполне заслуженного «старое корыто». Начать с того, что никакой это оказался не лайнер – больше всего наш гордый «пенитель морей» походил на сухогруз, наскоро переделанный для перевозки то ли заключенных, то ли солдат. Зафрахтован он был конторой под названием «Александрийская круговая линия», обеспечивающей трансфер богомольцев на Ближний Восток и обратно.

Часов в пять вечера пароход отдал швартовы. Провожающих на пирсе было море – и все как один ожесточенно махали платками (кое-кто, впрочем, шляпами), видимо находя в этом занятии некий высший смысл. Паломники в ответ затянули что-то свое, духовное. Получалось не очень, но как же они старались! Даже меня немного пробрало.

Мы стояли среди публики первого и второго классов, вышедшей поглядеть напоследок на Одессу с моря. Стоя на носовой площадке (отец назвал ее «полубак»), мы с удовольствием взирали на всю эту романтическую суету. Отец довольно озирался и мурлыкал под нос старую, советских еще времен, песенку: «Как провожают пароходы…» По всему было видно, что уж он-то получал от происходящего чистое, ничем не замутненное наслаждение, – как-то, еще в поезде, он признался, что давным-давно мечтал о таком вот плавании: не на круизном лайнере, что доступно сейчас любому бездельнику, а на старом, может быть, потрепанном пароходе в стиле ретро. Без баров, бассейна, кинотеатров, палуб для загара и вай-фая в каждой каюте…

Ну мечты мечтами, а грубая реальность бесцеремонно вторгалась в нашу жизнь. За пределами полубака яблоку некуда было упасть от палубных пассажиров. Это были все те же паломники, из числа самых забитых и необоротистых, – кто не смог отвоевать себе места на трюмных нарах. Или не стал отвоевывать; у этих людей вообще своеобразное представление о комфорте. Чем дольше мы путешествовали в их обществе, тем больше я убеждался, что богомольцы подчас находят в неудобствах пути особую прелесть – и, предложи им кто-нибудь улучшить условия плавания, гневно отказались бы. Я этого не понимаю; Бог есть Бог, и гигиена здесь ни при чем. Но, как говорит отец, не нам их судить…

Часам к восьми вечера мы уже основательно устроились в своей каюте. Куда ей до купе мягкого вагона! Тесно, умывальник прямо в комнатушке, удобства – гальюн, по-морскому – в конце коридора. Впрочем, надо признать – в каюте все достаточно удобно устроено. Особенно порадовали кровати с перильцами – чтобы пассажиры не падали во сне от качки.

Кстати о качке. Вот чего я боялся больше всего! Часам к восьми вечера мы вновь вышли на полубак, подышать свежим воздухом. Качка стала уже весьма ощутимой. Меня мутило – но пока вполне терпимо. Наивный! Если бы я знал… но, впрочем, обо всем по порядку.

Палуба и без заполонивших ее паломников была немало загромождена – какие-то изогнутые трубы, шлюпки, световые люки с круглыми окошками, трапы. И огромное количество веревочных снастей тут и там; бухты троса, широченные сетки, ведущие, на манер лесенок, к площадкам посреди мачт. Как, я еще не сказал? Наш пароход, хоть и несет гордо две здоровенные трубы, из которых валит клубами черный угольный дым («Гринписа» на них нет!), еще и оснащен высоченными мачтами, на которых можно ставить самые настоящие паруса. И, как уверял отец, нам еще предстоит это увидеть.

С трудом выбирая дорогу среди всего этого морского хозяйства (а также среди лежащих прямо на досках палубного настила паломников), мы пробрались к прогулочной площадке. Темнело; огней на палубе зажечь не озаботились, свет выбивался только из круглых окошек кают да люков, ведущих вниз, в трюмы. Отец остановил пробегавшего мимо матросика и спросил – отчего же не зажгут свет?

Оказывается – специально, чтобы не мешать вахтенным смотреть вперед. Мне сразу вспомнился впередсмотрящий «Титаника» – ну да, много он разглядел! Хорошо хоть в Черном море отродясь не было айсбергов. А если какая полная кефали шаланда и подвернется нам под форштевень – так это ее проблемы.

Отец вежливо поблагодарил пароходного служителя за разъяснения, как вдруг из ближайшего люка вывалился всклокоченный мужичонка самой простецкой наружности. Стоило ему сделать пару шагов, как размахом судна его швырнуло на нашего собеседника. Мужичонка обеими руками вцепился в борт и, озираясь, проговорил:

– Страсти-то какие, господи! Буря все больше и больше! Видать, потопнем!

Моряк поспешил его успокоить:

– Ну что вы, совсем напротив. Погода довольно тихая.

– А что же тогда валяет с боку на бок?

– Без этого нельзя, – терпеливо разъяснил мореплаватель. – Летом на море случается полная тишина – но нечасто.

– А зачем, – и мужик ткнул пальцем в мачты, – энтих столбов понатыкали? Они же только раскачивают пароход!

Пришлось морскому волку объяснять, зачем на пароходе мачты.

– На них, – втолковывал он паломнику, – поднимают сигнальные флаги и фонари.

Мне так и хотелось добавить: «…А еще вешают всяких идиотов, которые лезут к занятым людям с дурацкими расспросами».

– А ежели машина испортится, – продолжал мореман, – так на них растягивают паруса. Когда нужно поднять что-нибудь тяжелое, они служат как краны. А если качка совсем усилится, то паруса, растянутые на этих «столбах», могут ее до некоторой степени ослабить.

– А мы с дороги посреди окияна не сбились? – продолжал допытываться мужичонка. – А то вон земли-то не видать!

– Нет, – успокаивал паникера моряк. – Погода сейчас очень тихая, с курса сбиться никак немыслимо. Горизонт чист со всех сторон. И вот что, господин хороший, – ложились бы вы спать, с богом. Завтра полегче будет, сами увидите.

Успокоил он таким образом боязливого пассажира или нет – но тот сполз в трюм и растворился среди спящих паломников. Мы же прошли на полубак и долго, в свое удовольствие, впитывали виды открытого моря…

Из путевых записок О. И. Семенова

Утро второго дня. Качает все сильнее. Не стоит подходить без надобности к люкам трюмов – в их тесном пространстве запах, распространяемый немытыми человеческими телами и последствиями качки, стал совершенно нестерпимым. Он густыми волнами накрывает палубу; не спасает даже свежий морской бриз. Иван ходит синюшно-бледный, но виду старается не показывать.

Пристроившись на мостике, чистая публика озирает горизонт да от нечего делать наблюдает за паломниками внизу; других развлечений на пароходе не имеется. Богомольцы снуют туда-сюда, моются, поливая друг другу из чайников и котелков, молятся тут же, на палубе, словно бы и не замечая тесноты и качки. На бак и мостик публику третьего класса не пускают – если верить стюарду, на пароходе находится около четырехсот паломников, путешествующих третьим классом.

Теснота становится особенно невыносимой, когда из трюма высыпают люди за кипятком для чая. Для этого поставлены два больших медных котла – прямо на верхней палубе.

Другая проза жизни – отхожие места на противоположном борту парохода, общим числом три. Их берут штурмом, без разбору, мужчины и женщины. Грязь. Ветер. Качка. Паломники испуганно жмутся к своим мешкам; многие не в силах подняться с палубного настила.

Когда к полудню качка поутихла, паломники тоже оживились. Один из них, стоя посреди столпившегося народа с книжкой в руках, читал Акафист Божьей Матери. Сосед его, густо заросший волосом и одетый в какую-то невообразимую хламиду, подхватывал наизусть; последнюю фразу «радуйся, невесто неневестная», или «аллилуйя», подпевала уже вся толпа, растянутым напевом, называемым, как мы узнали, «афонским».

Здесь следует сделать отступление. Во время странствий с паломниками не раз становилось заметно одно обстоятельство. И здесь, на пароходе, и среди тех, кто был с нами в караване, было немало монахов и священников. Однако паломники, предоставленные сами себе в выражении своего религиозного рвения, охотнее обращались к таким вот «каликам перехожим», нежели к официальным служителям церкви. И дело, как представляется, вовсе не в неуважении к сану. Просто, как говорят, «кто первый палку взял, тот и капрал». Кто свободно, раньше остальных, проявит религиозные чувства, не связанные к тому же церковными уставами, кто окажется способен на вдохновенное обращение к Творцу – тот и во главе толпы, тот и предстоятель…