Набат - Цаголов Василий Македонович

Соседская калитка ей сразу не поддалась — пришлось коленкой надавить, значит давно из дома никто не выходил, если успела примерзнуть. А вот почему в окнах, что выходят на улицу, нет света? Наверное, сидят в кухне, она у них просторная, и печь греет не какая-нибудь голландская, а русская, с лежанкой чуть ли не в полхаты, еще Анфисин дед сложил лет сорок назад, он и в соседнем селе кунакам из осетин сработал не одну. Правда, люди шутили: «Да у нас сроду таких морозов не бывало». А нынче вот случились…

Постучала костылем в дверь, не подниматься же на высокое крыльцо, когда ступеньки крутые. Фатима ровесница Джамботу и сойдет к ней, должна уважить. Да разве не видно, что она к Фатиме всей душой завсегда, и опять же своему дураку советовала жениться на ней: и баба видная, красавица, в мать пошла, и магазином столько лет командует без скандалов. Не послушался мать, а вот послушайся, разве бы она тащилась к соседям с кружкой?

Еще раз ткнула костылем в дверь, теперь посильней.

Выглянула Мария, Фатимина мать. Ну, мать так мать, не все ли равно кто, одолжили бы молока, а то как вернется к щенку, скулит же он, душу раздирает. Хозяйка приложила руку козырьком к глазам, смотрит на Анфису, до чего притвора, вроде не видит: ладно уж, поиграла и хватит, так нет, спросила нараспев, совсем как в молодости:

— Кого это бог послал нам?

Анфиса возилась с кружкой, застряла проклятая в кармане, ручка, что ли, мешала.

— Молчунья, это ты?

Ах ты распроединственная! Никак решила поехидничать? Вернуться, что ли? Да нет, ей с пустыми руками нельзя в свой дом: щенок, поди, ждет не дождется. Ух ты, малец, свалился же на голову. А не свалился бы, так мерз в райцентре, бедняга… Подобрали бы… Хотя кто его знает, чего тогда не наткнулись на него сразу или о ней, Анфисе, знали?

— Ну я, я!.. А кто еще? Думала — ухажер?

Хозяйка тихо засмеялась, и Анфиса подумала с неприязнью: ишь развеселилась, а у ней вот кружка — засунула в карман легко — застряла, не вытащить, даже упарилась.

— Войди, осчастливь, — пропела хозяйка. — Гость — радость для дома.

— Радость, когда мужчина переступит порог…

И снова Анфиса услышала легкий, безобидный смех хозяйки.

— Загуляла ты нынче в районе. Никак мужика себе присмотрела, а?

— Себе — не тебе.

Наконец управилась с кружкой. Какой там мужик, если позабыла, с какой стороны к нему подступиться.

— Уалибах[4] испекла, ох какой вкусный… — звала в дом Мария.

Анфисе стало весело: «Видно не зря заславили тебя в молодости, не баба ты, а виноход[5], ажин на морозе не оставляет игривое настроение, лицо будто вдоль и поперек пробороновали, а на ночь кладешь белилец толщиной с палец, не менее. Хотя морщины тут ни причем… Душа, в ней все дело… Ну и баба, даром что ли на тот свет загнала двух мужиков, а на самой еще пахать и пахать».

— Не говори потом, Молчунья, что Мария не позвала тебя на хлеб-соль.

Спохватилась гостья.

— Молочка бы мне, Мария Дзанхотовна, — произнесла с некоторой поспешностью, но тут же пожалела запоздало, досадуя и на самую себя и на Саньку.

Сколько раз говорила снохе, что надо бы Самохваловым корову завести, но Санька ни в какую, отмахивается: «Будешь сама за скотиной ходить». Ладно корова, тут бы курица утречком заквохтала, а то за яйцом бегаешь в сельпо. В закутке пусто, надо же такое… Запах навоза и тот давно выветрился. Беда!

Протянула вперед руку с кружкой, но соседка вздохнула, и Анфиса поняла: отказ ей. Эх, растуды… к кому направилась.

— Откуда у меня молоко?! Не помню, как пахнет корова, а ты спрашиваешь молоко. А зачем тебе на ночь глядя? Слышала я, что в городе женщины ванны устраивают молочные. Это правда?

В ее голосе все еще не угасли веселые нотки, и Анфиса не сдержалась, засмеялась.

— Бедовая ты, Марийка, и время тебя не берет!

Назвала как в молодости, когда подружками были.

— Если я умру — ты прибежишь раньше моего брата. Правда?

— Живи еще сто лет, — пожелала гостья.

— Вместе, вместе… Заходи, а?

Вскинув плечи, Анфиса развернулась на костылях и со двора, за калиткой озорно выкрикнула:

— Кобеля завела.

Оглянулась, а дверь уж наглухо, значит, напрасно старалась: не услышала ее Мария. Выругалась про себя: «Ах ты старая… Женись на ее дочке! Там теща такая, что сама подберется к зятьку».

Поравнявшись со своей калиткой, даже не приостановилась, мимо прошла, направилась к Луке. Костыли надежно вонзались в снег, и она ступала ногой не ощупью, а твердо, не глядя вниз.

У этих соседей калитка всегда на щеколде. От кого закрываются? Дорожка до самой хаты расчищена от снега, посыпана золой. Это младшая сноха старается. Да и попробуй у Луки не постараться, посидеть без дела! Повезло ему: из хорошей семьи попалась сноха. А возьми он в дом Саньку?

Да она давно бы перевернула все вверх дном.

Постучала кулаком в дверь, и за ней послышались шаги, кто-то о чем-то говорил, но Анфиса слов не разобрала.

Дверь распахнулась настежь, и вместе с клубом пара появился сам Лука.

— Кто это тут волторит?

Узнал соседку и, обрадовавшись нежданной гостье, стал тащить через порог, но Анфиса уперлась и ни в какую.

— Откуда ты выфыркнула? Да входи же, голубоглазая.

— Попроси у бабы… — проговорила она.

Лука, отступив, загоготал:

— Сама ступай проси! Мне это еще лет десять назад опротивело.

Гостья не удержалась:

— Такой хабар давно ходит по станице.

— Какой? — вырвалось у Луки.

— А про то, что ты валушенный[6].

Засмеялся Лука, дыхнул на гостью сивухой и опять потянул за рукав в дом.

Анфиса слегка оттолкнула его от себя:

— Мне бы молочка.

— Чего?

— Кружку одну, кобель приблудился ко двору, больно уж выхудалый.

Шлепнул себя по бедрам Лука:

— Молока! А ежели корова недоена стоит на ферме?

Плюнула под ноги Анфиса, видно, затея напрасная, только остудила голову, выскочила без платка. Ничего не поделаешь, надо возвращаться домой. А вдогонку ей несется:

— Кобель говоришь? А ты его поставь на самообслуживание. Ха-ха!

Анфиса снова подумала о щенке. Ему поди и двух месяцев-то не будет, а уже с характером.

Вернувшись ни с чем, Анфиса пожалела, что ходила по соседям. Разве они, Самохваловы, сами не хозяева? Выходит, нет! Да с ее снохой Санькой еще не то будет, у нее порода всей округе известная.

Поставила кружку на середину стола, но прежде дважды с силой пристукнула по нему дном, это она старалась для щенка, пусть знает, что осерчала на него. Стянула с себя пальто, повесила на прежнее место, придвинула к печке табуретку, усевшись, поискала взглядом щенка, а он уж пришлепал к ней из-под стола, уставился в ожидании.

— На чужой каравай рот не разевай… То-то… Сам еще несмышленыш, а меня, старую дуру, заставил стучаться к соседям, просить зазря. Ты вот что, оставь-ка свое городское воспитание, позабудь. Ладно, а кормить-то тебя надо, надо и все тут, моими словами сыт не будешь. Положим, собака должна есть все, на то она и собака… Ну, спорить насчет городской породы не буду, а что касается нашей, деревенской…

Вспомнила про сгущенное молоко. Как-то летом Санька привезла из города несколько банок. Осталась одна, а последнюю строго-настрого наказала не трогать: оставила пироги смазывать.

Анфиса подкинула банку на ладони, поставила в самый дальний угол шкафа да еще пустыми банками заложила.

— Ну, что будем делать? — спросила она, глядя на щенка.

Тот взвизгнул, ударил коротким хвостом об пол.

— Делать нечего, придется тебе хлебать борщ, он, брат, на мясе.

Поставила на пол плошку, ткнула щенка для верности мордой, и тот стал есть.

— Понятливый ты, оказывается, — одобрительно проговорила Анфиса, а после паузы стала рассуждать: — Погляжу я на тебя, с кулак ты, а уже характер… Ого-го! За то, видно, тебя и прогнали из дома хозяева, рассердил ты их, не иначе. Или голос не тот подал. Это тебе наука, будешь думать наперед. Почему ты на улице оказался? Тебе бы в ногах у хозяевов валяться, прощения просить, поскулить, и глядишь, смилостивились бы, обязательно смилостивились бы, не могли не смилостивиться, человек на русской стороне отходчив, об этом и говорить не надо. Молчишь? А ведь молчишь опять же из гордыни своей. Скажу я тебе, и это будет точно, точнее, чем Фатима кильку отвешивает. Она, Фатима, значит, стерва, а не баба, вся в золоте, а от этого золота рыбой несет. Лука говорит, что за версту слышно, а он человек не болтливый, ему можно поверить. Руки у Фатимки зацапистые… Все видят. Она отвешивает и на тебя глядит, а в это время палец скок на весы. Ты ее за это матом, а она щерится, улыбка до ушей. Вот оно в чем дело. Сколько раз бывало. Одарю ее словом: «Подлая!», а выйду на улицу, затылок чешу, злость, значит, вон из меня. А ты, дурак, с характером родился и в том твоя беда. Тебе бы к полу прилипнуть, хвостиком повилять, хозяину сапог полизать, а ты что? То-то… Ладно, мне ты своим характером пришелся по душе, но в нашей затее одна загвоздка. Сноха моя в доме терпит только мужа. Ну, меня терпит, потому как на моей стороне Джамбот, сын, значит. А тебя не тронет, потому как я буду за тебя. А когда меня не станет? Смотри сам: хвостом научишься вилять или на своем стоять будешь… Вон на нашей улице собаки. Соберутся, чужой не подходи и близко. Да и своему не дадут поскулить, а не то что во весь голос гавкнуть, враз куснут. Опять же кусают только ту, на кого глянет заводила, сигнал, значит, подаст. И глянет так, что не заметишь. Ну, к своей братве-то ты дорогу найдешь покусанными боками, это от тебя не уйдет, нет-нет, и говорить не надо…