Серебряный остров - Николай Корнеевич Чуковский

себя, говорила о карточках, о булочной, о погоде, о штопке чулок, но Коля знал, что все её слова значат одно: папы нет.

Ока никогда не плакала — ни в первые дни, ни потом. Соседки в Челябинске возмущались и считали её бесчувственной. Но каждую ночь она стонала во сне. Она стонала чужим, незнакомым голосом, совсем непохожим на её дневной голос. Разбуженный стонами, Коля лежал в темноте, боясь шевельнуться.

После смерти папы в её отношениях с Колей произошла перемена. Прежде она часто кричала на него, когда он безобразничал. Особенно сердилась она, если он рвал одежду, потому что новой достать ему она не могла. Но спустя месяца два после папиной смерти он, вместо того чтобы войти в сад через калитку, влез на забор и сидел там, гримасничая, а потом, прыгнув, зацепился за кол и разорвал штаны сверху донизу. И мама, к его ужасу, не сказала ему ни слова. Она зашила штаны, не побранив его. После этого он дня три ходил только по самой середине улиц, боясь, как бы за что-нибудь не зацепиться.

Он тоже переменился и больше не корчил недовольного лица, когда мама посылала его в огород или за водой. Он теперь сам следил за тем, есть ли дома вода, и выхватывал у мамы из рук карточки, когда она собиралась идти за хлебом. Она теперь гораздо реже, чем раньше, просила его помочь ей, но у него образовалась привычка заглядывать ей в лицо, чтобы угадать, не может ли он чем-нибудь помочь. Он очень вытянулся за последние месяцы, и вдруг оказалось, что она ниже его ростом, и он стал понимать, что она маленькая и слабая. Иногда, как бы нечаянно, он стал называть её Марфинькой. Так называл её папа.

О папе он не говорил не только с мамой, — ни с кем. В Челябинске он учился в школе, в пятом классе, и у него было много товарищей, но о папе он не рассказывал ни одному из них. Не любил он там ни с кем говорить и о том, как он хочет домой, в родной город. С ним училось немало мальчиков из Москвы и Ленинграда, и все они очень гордились своими знаменитыми городами и очень много говорили о том, как они вернутся туда. Город, в котором родился Коля, был невелик и незнаменит, и там, на Урале, многие даже не знали, где он находится и на какой реке стоит. Но Коля любил свой город. Не за красоту, не за славу, а за то, что всё в нём было связано с папой.

Вспоминая улицы, дворы, набережные родного города, птиц, деревья, зиму и лето, Коля сразу вспоминал папу. Под ивой во дворе папа сидел на стуле и читал книгу, а Коля у его длинных ног строил крепость из песка и камешков. На реку, на шершавые горячие мостки они вдвоём ходили удить рыбу. Папа ставил Колю на каменную ограду старого кладбища, и Коля, гордый, бежал по ней, держась за поднятую папину руку. А когда Коля поступил в школу, они ходили туда с папой вместе: Коля — учиться, папа — на работу. С каким удовольствием шагал Коля по тротуару улицы Ленина рядом с папой, таким высоким, важным, и разговаривал с ним о разных умных вещах: о людях каменного века, о мамонтах, о том, что на Луне нет воздуха. А как он гордился в школе, что этот высокий человек с подстриженной светлой бородкой, которого слушаются не только ученики, но и учителя, о котором почтительно говорят: «Сам Николай Николаевич!» — его папа.

Когда немцы подходили к городу, Коля и мама уехали, а папа остался. Коле тогда сказали, что он выедет вслед за ними через несколько дней, и Коля сначала поверил этому. Но мама, конечно, всё знала, и Коля тоже скоро догадался: видел, что мама не ждёт. Папа остался в городе с партизанами, и два с лишним года не слыхали они о нём ничего, а потом пришло извещение о его гибели.

Коля вышел на крыльцо. Уже совсем стемнело. Дул тёплый ветер, и огромная ива шелестела над его головой своей тяжёлой, незримой во мраке листвою — словно озеро шумело вверху. И Коля внезапно вспомнил этот шум: ива вот так же шумела под ветром и тогда, до войны. Она уцелела, старая ива, а город, лежащий кругом, во тьме, разрушен. Папа был здесь, в городе, когда сюда входили немцы, он бродил при немцах по этим улицам, он видел всё, чего не видел Коля. Они охотились за ним, они травили его, как волка. Где он прятался? Где спал, где ел? Он сам охотился за ними, взрывал, убивал. Он жил странной, удивительной жизнью, которую нельзя себе даже представить, — беззвучный, как тень, незримый, как вихрь. Ему было холодно, голодно, больно, его томила тоска. Он ничего не знал о Коле и маме, но он думал о них. Что он думал? Он был здесь, когда наши прорвали фронт далеко на востоке и уже двигались к городу. Как он, наверно, ждал! Он, может быть, был жив ещё даже тогда, когда немцы перед уходом взрывали и жгли дома. И вот немцы сгинули, город свободен, мама и Коля вернулись домой, а его нет и никогда не будет.

Если бы хоть знать о нём что-нибудь, собрать его жизнь по кусочкам, по обрывкам, понять, что он делал, что думал, как умер! Чтобы он жил — хотя бы только в уме, только в памяти, — чтобы можно было, оставшись наедине, поговорить с ним.

Далёкие гудки паровозов звучали в темноте печально и звонко. Постояв на крыльце, Коля вдруг озяб — не оттого, что было холодно, а оттого, что он очень устал за день. Он вернулся в комнату, разделся и лёг на сенничке, который мама расстелила для него на полу возле кушетки. Огонёк на коптилке мигал, и белочки на коврике «вери-мери», казалось, двигались, как живые.

Мама и Агата сидели за столом и разговаривали прерывистым, быстрым шопотом.

Слов их Коля не слышал да и не прислушивался. Он засыпал.

И вдруг, за мгновенье до сна,