Джентльмен в Москве - Амор Тоулз

Он посмотрел на кота, который, сидя на стуле с высокой спинкой, тер лапой испачканные сливками усы.

– Ну что теперь скажешь, старый пират?

Сев за письменный стол, граф открыл единственную книгу, которую оставил в комнате. Прошло, наверное, лет десять с тех пор, как он впервые дал себе слово прочитать этот знаменитый труд, который так нравился его отцу. Но каждый раз, когда он, стоя перед раскрытым календарем, говорил себе: «Вот в этом месяце я точно начну читать «Опыты» Мишеля Монтеня», происходило то или иное непредсказуемое событие, из-за которого книгу приходилось откладывать. Обычно в таких случаях у него начиналась какая-нибудь новая романтическая связь, которая поглощала массу времени. Или же в этот момент ему звонили банкиры, а иногда в город привозили новый балет либо оперу.

Жизнь – очень увлекательная и соблазнительная штука.

Но вот жизненные обстоятельства сложились так, что у графа появилось свободное время, чтобы наконец прочитать эту книгу. Он взял томик в руку, уперся одной ногой в бюро, оттолкнув стул так, что тот встал на две задние ножки, и начал читать.

РАЗЛИЧНЫМИ СРЕДСТВАМИ МЫ ДОСТИГАЕМ ОДНОГО

Если мы оскорбили кого-нибудь и этот человек, собираясь ответить нам, волен поступить с нами по своему усмотрению, то самый распространенный способ смягчить его сердце – это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания. Однако отвага и твердость – средства прямо противоположные – служат для достижения того же эффекта[7].

К чтению, сидя в балансирующем на двух ножках стуле, граф пристрастился в имении Тихий Час.

В погожие весенние деньки, когда так сладко цвели сады и былинки лисохвоста поднимали свои головки над остальными луговыми травами, они с Еленой находили укромный уголок, чтобы провести там пару приятных часов. Однажды они могли пойти к огромному вязу на берегу излучины реки, а на следующий день устроиться под перголой террасы. Елена вышивала, а он, усевшись на балансирующем на двух ножках стуле, упирался ногой в ствол дерева или бортик фонтана и читал вслух ее любимые стихи Пушкина. Он переворачивал одну за другой страницы, пока иголка легко летала в ее руках над вышиванием.

– Ну вот к чему все это рукоделие? – иногда спрашивал он перед тем, как перевернуть страницу. – Ведь наверняка на каждой наволочке в доме уже вышита бабочка, а на каждом носовом платке – монограмма?

И потом он часто шутливо обвинял ее в том, что по ночам она, как Пенелопа, распускает все, что успела вышить за день, чтобы он прочитал ей очередной томик стихов. Сестра молчала и загадочно улыбалась.

Граф оторвал глаза от страницы «Опытов» и посмотрел на портрет Елены. Портрет был написан в Тихом Часе августовской порой, и на нем Елена была изображена в гостиной перед вазой с грушами на столе. Серов с изумительной точностью передал ее черты: черные как вороново крыло волосы, легкий румянец на щеках, мягкое выражение всепрощения на лице. Кто знает, может быть, вышивание и давало ей великую мудрость? Если она была такой в четырнадцать лет, оставалось только представить, какой бы она могла быть в двадцать пять…

От этих мыслей графа отвлек негромкий стук в дверь. Он закрыл книгу и, повернувшись, увидел, что в дверном проеме стоит шестидесятишестилетний грек.

– Константин Константинович!

Он быстро опустил ноги на пол, перешагнул через порог и протянул руку гостю.

– Я рад, что вы пришли. Мы встречались с вами раз или два, не уверен, что вы меня помните, но я – Александр Ростов.

Старый грек поклонился, всем своим видом давая понять, что у него прекрасная память и ему не нужны напоминания.

– Проходите. Присаживайтесь.

Граф махнул шедевром Монтеня на одноглазого кота, который, недовольно шипя, спрыгнул со стула с высокой спинкой, и жестом предложил гостю присесть, а сам устроился на стуле у письменного стола.

Грек смотрел на графа с выражением сдержанного любопытства, объяснявшегося тем, что они никогда раньше не встречались по делу – ведь граф обычно не проигрывал в карты. Поэтому Ростов взял инициативу на себя и заговорил первым.

– Как видите, Константин, обстоятельства моей жизни немного изменились.

На лице гостя графа появилось удивленное выражение.

– Честное слово, – продолжил граф. – Изменились, и довольно сильно.

Грек обвел взглядом комнату и воздел к небу руки, как бы демонстрируя, что никакие обстоятельства не являются вечными.

– Возможно, у вас возникла необходимость в получении доступа к некоторым… средствам? – высказал скромное предположение грек.

Он выдержал небольшую паузу перед словом «средства». Граф оценил эту паузу, продолжительность которой была тщательно выверена десятилетиями обсуждений весьма щекотливых и деликатных вопросов. Это была пауза, выражавшая симпатию к собеседнику и дававшая ему понять, что, несмотря на эти большие перемены, в их отношениях ничего не изменилось.

– О нет, – ответил граф и отрицательно покачал головой, как бы подчеркивая, что Ростовы никогда не занимали денег. – Напротив, Константин. Мне кажется, у меня есть кое-что, способное вас заинтересовать.

И тут граф, словно из воздуха, вытащил одну из золотых монет из ножки письменного стола великого князя, держа ее в вертикальном положении между кончиками большого и указательного пальцев.

Старый грек посмотрел на монету и медленно, с облегчением, выдохнул. Константин Константинович давал деньги под проценты и этим зарабатывал себе на хлеб, но истинное его мастерство заключалось в том, что он мог увидеть предмет, подержать в руках и определить его истинную цену.

– Позвольте… – попросил он.

– Конечно.

Тот взял в руки монету, перевернул ее и вернул назад. Грек убедился не только в том, что монета была сделана из чистого золота, но также и в том, что это была одна из пяти тысяч золотых монет, отчеканенных в честь коронации Екатерины II. В лучшие времена приобретение такой монеты у джентльмена в стесненных обстоятельствах сулило хороший барыш при перепродаже. Но сейчас времена были не самыми лучшими. Но даже и в эти времена ее можно было перепродать очень выгодно.

– Простите, ваше сиятельство, а можно ли поинтересоваться: это… единственная монета?

– Единственная? О нет! – ответил граф. – Она так же одинока, как солдат в бараке, как раб на галерах. Ни минуты в одиночестве.

Грек медленно выдохнул:

– Это очень хорошо.

Всего за пару минут они достигли договоренности. В конце беседы грек сказал, что лично доставит три письма, которые граф быстро при нем написал. Они пожали друг другу руки и договорились, что встретятся через три месяца.

Старый грек был уже на выходе, но задержался и спросил:

– Ваше сиятельство, а можно задать личный вопрос?

– Конечно.

– Можем ли мы ждать от вас новых стихов?

Граф улыбнулся:

– Дорогой Константин, время, когда я писал стихи, прошло и уже не вернется.

– Мне очень жаль, граф.

* * *

На втором этаже «Метрополя» с северо-западной стороны здания располагался ресторан «Боярский» – лучший ресторан в Москве и, вполне возможно, во всей России. В ресторане были сводчатые потолки, придававшие помещению вид боярских палат, элегантная обстановка, услужливые и предупредительные официанты, а также лучший в столице шеф-повар.

Ресторан был настолько популярен, что каждый вечер перед входом туда стояла толпа людей, но войти могли только заказавшие столик и те, чьи имена значились в книге метрдотеля Андрея. По пути до столика в противоположной стороне зала к посетителю могли обратиться на четырех языках, а обслуживали гостей официанты, одетые в белоснежные куртки.

Но все это было до 1920 года, когда большевики, которые к тому времени уже закрыли границы, решили запретить расплачиваться рублями в ресторанах. После введения этой меры двери ресторанов закрылись для девяноста девяти процентов населения страны. Поэтому в тот вечер, когда граф спустился в «Боярский», в ресторане сидели всего несколько человек, а официанты глядели в потолок.

Но изобретательный русский человек способен пережить не только период изобилия, но и период нищеты и упадка.

В 1912 году шеф-поваром ресторана «Боярский» стал Эмиль Жуковский. Он возглавил опытную команду профессионалов, получил большую и хорошо оборудованную кухню, а также самую большую кладовую с продуктами, расположенную к востоку от Вены. В этой кладовой были собраны специи и продукты со всего мира, а на крюках висели окорока, туши самых разных животных и дичь. Можно было бы сказать, что именно 1912 год стал неким мерилом и апогеем кулинарного мастерства шеф-повара, однако во времена изобилия не требуется большой выдумки, чтобы удовлетворить вкус даже самого требовательного гурмана. Для того чтобы оценить изобретательность шеф-повара, надо посмотреть, что он готовит в менее благополучные времена. Например, во время войны.