Тайм-код лица - Озеки Рут

Название забавное, но на самом деле ничего забавного там не было. «Прыгуны» были очень строгой, консервативной сектой христиан-фундаменталистов, которые считали все веселое грехом. Мои предки по отцовской линии сурово смотрят на меня сверху вниз из резных овальных рам старых семейных портретов. У них большие широкие лбы и маленькие голубые глаза, тонкие губы и узкие подбородки. «Что ты такое?» – кажется, вопрошают их глаза. Никогда не знала, как на это отвечать.

Но все же, когда через пять лет после окончания Второй мировой войны мои родители поженились, папины родители приняли невестку-японку без возражений. А вот японские бабушка с дедушкой оказались не настолько благосклонными. Они-то надеялись, что их дочь выйдет замуж за какого-нибудь милого японского юношу. Так что моему отцу пришлось изрядно постараться, чтобы завоевать их сердца, но в конце концов ему это удалось, и до самой своей смерти моя японская бабушка говорила, какой он хороший и добрый человек.

Тайм-код

00:49:02

00:49:02 Не надо бы зацикливаться на мешках под глазами, но они мне напомнили одну забавную историю. Во время моего первого книжного тура – кажется, дело было в Денвере – у меня была сопровождающая, муж которой был летчиком, так вот она рассказала, что стюардессы и летчики избавляются от мешков под глазами с помощью крема от геморроя. «Препарейшен Эйч» вроде бы он называется. В нем есть какой-то активный ингредиент, который якобы уменьшает отеки, но я никогда им не пользовалась, поэтому не знаю, так это или нет. Сопровождающая потом добавила, что все ее предыдущие подопечные писатели добрались до Денвера вымотанными и помятыми, но, покидая Денвер, выглядели на десять лет моложе.

Мне нравится думать, что все эти измученные авторы действительно мазали себе лицо препаратом от геморроя. Мне это кажется забавным, только вот почему? То есть если рассуждать рационально, понятно же, что в креме от геморроя нет ничего изначально нечистого или антисанитарного, так почему бы не нанести его на лицо? Что в лице такого особенного? Это же просто техническая панель. Плоская поверхность с набором отверстий, удобное место сосредоточения органов чувств. Ведь с конструкционной точки зрения есть смысл разместить органы чувств повыше, где обзор больше, и преимущественно с одной стороны – желательно с той, в которую вы, вероятнее всего, будете двигаться – чтобы видеть то, что приближается, вынюхивать пищу, прислушиваться к возможному источнику опасности. Лучше расположить все это рядом с мозжечком, чтобы нервам не приходилось передавать сигнал слишком далеко. Так что рот должен быть рядом с глазами и носом, а нос подальше от жопы.

00:53:47 Хм. Отец снова смотрит на меня с упреком. Ему не нравится такой поворот. Не нравится, что я употребила слово «жопа». Он считает это грубостью и дурным вкусом.

00:54:12 Это была очередная проекция. Мне потребовалось много времени на то, чтобы преодолеть свою боязнь расстроить отца – и похоже, мне это до сих пор не удалось. Если я и сейчас вижу его укор в своих глазах, то, видимо, еще храню в душе остатки этого страха. Возможно, это навсегда. И, может быть, это не так уж плохо. Его пристальный взгляд все еще способен заставить меня почувствовать неловкость, но он же, вероятно, придает мне осторожности.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Молчание

Мне было очень трудно выпустить в свет первый фильм, опубликовать первый роман, нарушить царившее у нас в семье молчание. Есть подозрение, что он есть во всех семьях, некий кодекс молчания, который является абсолютным и нерушимым и в то же время настолько вездесущим, что он при этом почти незаметен. Как Бог. Или как воздух.

В нашей семье очевидным источником нашего молчания был мой отец, застенчивый и зажатый из-за своего фундаменталистского христианского воспитания, но и мама стала его соучастницей: подавив свою свободу слова, чтобы не затронуть его чувств, она также погрузилась в стоическое молчание. Сохраняла лицо. Для нее как для японки такое поведение было вполне естественным.

Одно время маме нравилось писать письма в редакции разных газет и журналов, которые она читала, а поскольку слогом она владела, ее письма иногда публиковали, чем она очень гордилась, но потом вдруг почему-то перестала писать. Много позже, после смерти моего отца, она объяснила почему. Вроде бы папа сказал ей, что ему неловко видеть в печати ее письма, подписанные его фамилией (ее фамилией по мужу). И он попросил ее больше не писать в печатные издания.

Когда я узнала это, я была удивлена и даже шокирована. Мама с некоторым сожалением вступилась за супруга. Он был очень скрытным человеком и очень беспокоился о своей репутации, сказала она, как будто это что-то объясняло. Я так ничего и не поняла. Он был выдающимся ученым, всемирно известным в своей области. Как могло мамино письмо, длиной в один абзац, в редакцию журнала «Тайм», одобряющее их выбор «человека года», повредить репутации моего отца? Он был не согласен с ее мнением или с тем фактом, что оно у нее вообще было? Или с местом выражения этого мнения? Может быть, он считал журнал «Тайм» слишком низкопробным? Но мой отец не был снобом. Он был хорошим, добрым человеком, щедрым, нежным и справедливым – так все говорили. Единственное объяснение, которое приходит в голову, заключается в том, что диапазон самовыражения, который отец мог самому себе позволить, был настолько узким, что и самые близкие ему люди, жена и дочь, оказались лишены возможности озвучивать свое мнение.

В детстве мне хотелось быть хорошей, и я знала, что быть хорошей – значит быть сдержанной и скрытной. Это требование никогда не выражалось вслух, но после того, как я сняла свой первый фильм, отец впервые это требование озвучил.

«Раздел костей пополам» – это автобиографический фильм о моих бабушке и дедушке с японской стороны, и перед тем как выпустить в свет, я показала его родителям. В фильме были места, где я использовала поддельные кадры и позволяла себе вольности с документальными свидетельствами, чтобы подвергнуть сомнению надежность памяти и «правды». Я хотела убедиться, что моя мама не против этого, а также того, как я показала ее и ее родителей. Мне хотелось получить ее благословение перед выпуском фильма в мир.

Мы посмотрели его втроем на нашем старом телевизоре в мамином кабинете. Было заметно, что некоторые моменты вызвали у нее чувство неловкости, а иногда она не понимала, что я имела в виду, но в конце она сказала, что фильм ей понравился, и одобрила его публичный показ. Отец тоже высказался одобрительно, но потом отвел меня в сторонку и сказал следующее. Он не против, что я сняла фильм о маминой семье, но не буду ли я так добра не снимать фильмы о нем и его семье? Это было официальное требование, и ему было явно неловко его озвучивать. Он был смущен и очень не хотел меня обидеть. Ему было больно, что приходится выражать свою просьбу настолько открыто. Ну что мне стоило самой догадаться?

Пишу и понимаю: читатель может подумать, будто у нас была какая-то ужасная семейная тайна, окутанная общим молчанием. Но это не так, насколько мне известно. И если такой тайный предмет стыда, некий первородный грех существовал, то мне он был неведом и скрыт в такой глубине веков, что до меня донеслась только легкая рябь.