Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А. С. Стишинский в принципе согласился со мною и спросил меня, не согласился бы я взяться сам за все это дело. Я ответил ему, что ради пользы дела, которому я придаю государственное значение, я, может быть, согласился бы отдаться ему целиком, если мне будет предоставлена достаточная самостоятельность, тем более что, по-моему, Главное Управление со временем превратится в особое министерство, но я не знаю, как относится Д. С. Сипягин ко мне. А. С. Стишинский предложил от себя переговорить с Сипягиным и позондировать почву.
Через непродолжительное время Стишинский приехал ко мне и сообщил, что Д. С. отнесся очень сочувственно к моему проекту, но пожаловался, что не имеет в виду подходящее лицо. А. С. указал на меня. Сипягин высказал, что лучшего кандидата он не знает, но сомневается в моем согласии. Стишинский ответил, что знает меня давно как человека идейного и не сомневается в моем согласии. «В таком случае и отлично, – сказал Сипягин, – я очень рад; пусть он скорее подаст записку, и я уверен, что мы с ним поладим». «Пишите же скорее записку, – закончил Стишинский наш разговор, – и я вперед поздравляю вас с успехом. Я лично считаю, что вопрос можно считать решенным».
Происходило это в мае 18… г.; я тотчас уехал к себе в «Гарболово» и там три дня, не вставая от стола, в тиши написал записку, которую и привез для прочтения Стишинскому. Он одобрил и благословил представить ее министру, что мною и было исполнено.
После этого, летом, я был в качестве врача на даче у Сипягина. После консультации Д. С. сказал мне, что прочитал мою записку, в общем согласен со мною, но считает необходимым об этом вопросе еще подумать и с кое-кем переговорить. Вероятно, он пригласит меня зимой для дальнейших переговоров.
VI
В феврале 1902 г. я был вызван экстренно в «Рамонь» к Принцу Александру Петровичу[17], тяжело заболевшему. Там я произвел Принцу тяжелую операцию вследствие гнойного воспаления нижней челюсти. Пробыл я там дней десять и передал еще тяжелобольного Принца моим заместителям, что меня немало беспокоило.
По возвращении в Петербург я застал своего единственного 13-летнего сына, бывшего на руках своей воспитательницы, больным дифтеритом. Хотя, по словам врачей, опасность миновала, но все же не вполне, и это повергло меня в большое горе. Утро в день приезда я провел с сыном и с нетерпением ждал в 3 часа консультации с К. Л. Раухфусом.
Предоставляю читателю судить о моем душевном настроении. Здесь тяжело больной сын, там в «Рамони» оперированный Принц Александр Петрович, ответственность за которого целиком падала на меня как на оператора, и я очень беспокоился о том, как справятся с Принцем мои заместители, принимая во внимание его крутой нрав.
Вдруг в 2 часа звонок от швейцара. Выхожу сам в переднюю и вижу бледное, испуганное лицо курьера министра вн‹утренних› д‹ел›.
– Ваше Пр-ство, – говорит он, – Александра Павловна просят Вас сейчас же приехать в Государственный Совет – там ранен Дмитрий Сергеевич[18].
– Где же А. П.? – спрашиваю я.
– Они сейчас выехали из дома, когда им сказали по телефону, что Министр ранен и просит их приехать, а меня послали к Вам и приказали просить Вас приехать сейчас же.
Тяжелая была минута. Приходилось бросить больного сына, не дождавшись консилиума и телеграммы из «Рамони», жаль было и Сипягина, которого, как я уже сказал, я успел полюбить как человека. Никогда не забуду этого кошмарного дня.
По дороге спрашиваю курьера: «Расскажи мне все толком».
«Да что же я могу сказать?! – отвечает он. – Д. С. позавтракал сегодня рано и поехал в Совет, а через 10 минут говорят по телефону, что министр вн‹утренних› дел ранен выстрелом из револьвера в подъезде Совета. Они очень просят супругу приехать. Больше ничего не знаю».
Мучительно долго тянется время переезда с Кирочной на Морскую. Наконец, подъезжаем. Вижу у маленького подъезда Совета, налево от большого, группа людей, полицейские, все суетятся; стоит санитарная карета Максимилиановской лечебницы. Вбегаю в подъезд. Навстречу мои санитары несут на носилках человека; носилки коротки, и ноги раненого висят; тело прикрыто шубой. Подбегаю и вижу мертвенно-бледное лицо Сипягина; глаза закрыты, он лежит без сознания. Рядом с носилками, потупя голову, идет его жена, с другой стороны господин в вицмундире; узнаю его, это д‹окто›р Петров, врач Государственного Совета. За носилками – группа членов Совета.
– Куда ранен? – спрашиваю Петрова.
– В живот, и тяжело; все обмороки один за другим. Везем к Вам в Максимилиановскую.
– Кто стрелял? – спрашиваю на ходу.
– Какой-то офицер; приехал, подал министру в руки пакет и выстрелил в упор в живот.
С трудом помещаем грузное тело в карету. Тронулись. Вскакиваю на извоз и спешу вперед, чтобы распорядиться. Бледный швейцар лечебницы докладывает мне, что наверху все готово, успели приготовить комнату и постель. Сейчас ожидают приезда Государя. Привозят раненого, вносят и кладут в постель. С моим ассистентом С. В. Гольдбергом и санитарами с трудом освобождаем раненого от платья. Комната наполняется народом – кто эти люди, не могу разобрать. Прошу всех выйти, кроме Александры Павловны, которая стоит у кровати, мрачная, но спокойная, как мрамор. Снимаем кое-как наложенную Петровым перевязку. В области желудка – довольно зияющая рана от пули большого калибра. Пульс едва ощутим, бледность лица еще увеличивается. Быстро решаю, что оперировать не стоит, останется под ножом. Наскоро перевязываю. Гольдберг впрыскивает камфору.
– Ну, что, – спрашивает жена.
– Плохо, – отвечаю я.
– Вижу, – говорит она.
Внутреннее кровотечение, – говорю я тихо Гольдбергу, – вероятно, тяжелое повреждение печени от выстрела в упор – он погибает.
С. открывает глаза, видит меня, улыбается и тихо жмет мне руку… «Не старайтесь, Николай Александрович, не стоит, конец, я умираю», – полушепотом говорит умирающий Д. С., с трудом крестится, и снова глубокий обморок. Кто-то входит в комнату и говорит мне: «От Государя спрашивают, как состояние Д. С.?» «Скажите, что плохо», – отвечаю я. Камфора пульса не поднимает. Гольдберг приготовляет нужное для вливания солевого раствора. «Товарищ министра юстиции сообщает по телефону, что сейчас приедет Государь, застанет ли?» – спрашивает меня кто-то за спиной. – «Не знаю». Еще кто-то спрашивает: «Генерал Гессе спрашивает из Дворца, можно ли приехать Государю?» Этот вопрос заставляет меня на минуту задуматься. Несомненно, Государь желает непременно приехать к Сипягину, но Его задерживают, и никто не желает взять на себя ответственность. Соображаю, что за всякие случайности в стенах лечебницы ответственность в известной мере падает на меня как на директора учреждения. (Как это характерно, думаю я теперь, когда пишу эти строки; первая мысль окружающих Государя – не предохранить Его, а снять с себя ответственность.) «Скажите генералу, – говорю я, отчеканивая каждое слово, – что я не знаю, кто и что на подъезде и в коридорах; ни за что отвечать не могу». Пульса нет, Д. С. все еще без сознания. Но вот он открывает глаза, целует руку жены, молча, но улыбаясь. Опять теряет сознание, руки синеют, начинаются редкие глубокие вздохи. «Ну, что?» – опять слышу вопрос через приоткрытую дверь. «Кончается», – отвечаю я со слезами в голосе. Комната наполняется народом – кого здесь только нет?!.. И семья, и какие-то генералы, министры, члены Совета, чиновники… Дмитрий Сергеевич еще раз открывает глаза, смотрит на меня печально, потухающим взором и, видимо, хочет что-то сказать мне. Я нагибаюсь к его лицу, он целует меня и тихим шепотом говорит мне: «Скажите Государю, что я умираю за Него и за Россию…» Глаза закрываются снова, лицо делается совершенно покойным, дыхания нет. «Кончился», – говорю я со слезами на глазах и вдруг слышу сзади громкие всхлипывания, оборачиваюсь и вижу, на коленях, в вицмундире и звездах, как он приехал в Совет, стоит С. Ю. Витте и горько плачет, как ребенок, истерически всхлипывая на всю комнату. Подвязали челюсть, сложили руки, положили в них образок. Кончилось министерство Сипягина…
Выхожу в коридор. «Передайте по телефону в Зимний Дворец, генералу Гессе от моего имени, для доклада Государю Императору, – говорю я одному из стоящих здесь полицеймейстеров, – что министр внутренних дел сейчас скончался». Говорю, и самому не верится. Но вот идет уже духовенство, несут свечи и начинается первая панихида перед телом умершего. Все молятся на коленях, а С. Ю. Витте все громко плачет…
Кончилась панихида, спешу домой к своему дорогому больному, но меня останавливает какой-то господин и приглашает в отдельную комнату. «Потрудитесь сообщить, что вы видели касательно убийства министра вн‹утренних› д‹ел›». Это прокурор. Какую же комическую роль играет юстиция в такие минуты, исполняя с серьезным лицом формальности. Исполняю и этот долг – что же я могу сказать? Видел рану и видел, как министр умер. Даю это показание и подписываю его. Разве это не смешно?
- Исторические и эстетические вопросы в романе гр. Л. Н. Толстого «Война и мир» - Павел Анненков - Критика
- Русская литература в 1844 году - Виссарион Белинский - Критика
- Предисловие к романам - Иван Тургенев - Критика
- Русская беседа, собрание сочинений русских литераторов, издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина. Том I - Виссарион Белинский - Критика
- Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова - Критика / Литературоведение
- Пришествие Краснобрыжего - Самуил Лурье - Критика
- Сочинения князя Александра Ивановича Долгорукого - Николай Добролюбов - Критика
- Речь о А. Ф. Гильфердинге, В. И. Дале и К. И. Невоструеве - Иван Аксаков - Критика
- «Лучи и тени». Сорок пять сонетов Д. фон Лизандера… - Николай Добролюбов - Критика
- Гончаров - Юлий Айхенвальд - Критика