Необычные воспитанники - Василий Назаров

29 марта 1932 г.

"Рисковать так рисковать! Отпустил Боба в Москву. Боб сказал, что теперь он совсем другой человек и хорошо бы ему "проветриться". Сперва я отказал, но он все-таки упросил. "Я теперь интеллигенция. Неужто опять подозреваешь?" Что тут поделаешь? Правильно ли я сделал? Надо же проявлять доверие.

Вот уже и опыт есть у меня в работе, а все время надо на ходу принимать решения. Тут нет учебника, в который бы заглянул, справился, как поступать. Сам случай подсказывает. "Человек - это звучит гордо".

1 апреля 1932 г.

"Первый агрель - никому не верь. Так, оказывается, ну:кно пэстугать, а не миндальничать. Мало того, что Боб вернулся "под мухой", - правда, не сильно, - он еще опоздал на полтора часа и сделал прогул в оркестре. В оркестре возмущены, особенно кипятились домристы Карелин и Хавкин, которые ходили жаловаться на меня: "Андреич знает слабости Боба и отпускает в Москву. Чего в Москве Бобу делать?

По шалманам шатается". Последнее обвинение, я убежден, только пгцукка, ко все равно Боб, конечно, виновен. Не хватало мне за него объясняться с Богословским.

Я вызвал Боба, грубо сказал ему:

- Ну скажи, ты не сволочь? И ты еще считаешь себя мужчиной? Тряпка ты, слова у тебя нет.

Боб перебил меня:

- Ну что мне, стрихнин принять?

Смотрю - на глазах у него опять слезы. Что с ним в самом деле? Стал успокаивать, он поспешно вышел.

Вечером столкнулись на территории, он отозвал ме ня, стали ходить, и я услышал вещи удивительные:

- Понимаешь, Андреич, влюбился в одну девчонку тут. А она то лясы со мной тачает, то смотреть не хочет. Из-за нее и с фрезера-уреза ушел, чтобы интеллигентом заделаться. Все равно ноль внимания.

Второй месяц сохну, предлагал жениться - один смех от нее. Если узнает, что мне предстоит "выкачка" из коммуны в какую хошь сторону, то еще плюнет в рожу. Она гордая, я знаю. "На, - скажет, - женишок задаток". Она самостоятельная. Тогда я сам ее изобью, не посмотрю на законы коммуны. Один конец - пропадать.

Сам почти дрожит. Так вот что с ним?!

- Кто эта девушка?

- Наташа Ключарева. С трикотажной.

С полчаса мы ходили. Долго я с ним говорил, объяснял. Я говорил, что женщины ищут такого человека, на которого можно опереться, который будет хорошим мужем и отцом. Для этого надо быть самостоятельным, чтобы тебя ценили в коллективе. Надо сразу обрезать с выпивками. "Если не сумеешь заслужить любовь девушки, конечно, она за тобой не пойдет", - так я Бобу объяснял.

Он проводил меня до квартиры, я спросил, не хочет ли выпить стакан чаю? Чайник у жены, наверно, готов. Боб отказался, и мы расстались.

Задал еще он мне задачу!"

5 апреля 1932 г.

"Оказывается, эту Наташу Ключареву я немного знаю. В коммуне две тысячи человек, всех не только по фамилии, в лицо не упомнишь. Конечно, значения это не имеет, знаю или не знаю, а все-таки легче было разговаривать.

Ей известно, что Боб Данков мой воспитанник.

Я спросил, как она к нему относится? Наташа не удивилась, не покраснела, только внимательно-внимательно на меня глянула и опустила глаза. Глаза у нее зеленые и точно светятся. А волосы - как медная проволока - и тоже светятся! Интересная девушка, статная. Одета фасонисто. Хоть бы раз перебила, только насторожилась вся, слова не проронит.

Кончил я, тогда спросила:

- Зачем вам знать?

- Уж не из пустого любопытства, - смеюсь. - Раньше ведь не заговаривал с тобой?

Опять молчит. Я тогда серьезно:

- Может, думаешь, что Боб подослал? Сватом быть не собираюсь, убеждать тебя тоже. О чем толкуете, как относитесь друг к дружке - дело ваше. Одно только хочу: из Боба человека сделать, об этом и тебя прошу. Ты можешь помочь. Ему надо с бутылками кончать. Это поставь ему условием. Он парень способный, хорошо играет на балалайке - тоже, чтобы не пропускал.

Засмеялась Наташа.

- Договорились? Давай пять.

Опять молчит, но мою руку пожала. Когда уходил, напомнил:

- Об этом, конечно, Бобу... понимаешь? Только мы с тобой будем знать".

9 апреля 1932 г.

"Внезапно МУР затребовал Боба в Москву. Зачем?

Не сообщили. Сообщение это поразило Боба, лицо его стало красным, нижняя губа затряслась: это было высшим признаком возбуждения, я уже изучил его.

В глазах вместе с недоумением я прочел страх: что, мол, стряслось? Для выяснения причины или, как мне сказал Сергей Петрович, "материала на Данкова", послали и меня. После завтрака мы сели в электричку и поехали.

И в вагоне, и потом от вокзала до Петровки Боб все время пытал меня:

- Чего это они подсекли меня... будто карася. Тянут душу.

- Придем в МУР, скажут. Вообще-то чего ты меня спрашиваешь? Тебе должно быть виднее, зачем зовут.

- И ты мне не веришь?

- Мало ты мне врал?

В комендатуре нам выдали пропуск, мы переступили двери МУРа, и они, проскрипев, закрылись, отрезав от нас свободу. Впереди многоэтажные здания с толстыми решетками, надетыми на окна, вокруг высокий каменный забор.

Видно, Боб отвык от тюремной обстановки, с минуту он стоял в нерешительности, ошеломленный.

- Ну, Боб, - напомнил я. - Пошли. Кажется, нам в это здание?

Оставив Боба в коридоре, я постучал в кабинет к начальнику восьмого отдела и получил разрешение зайти. Меня спросили: "Ездил ли Борис Данков 29 марта в Москву?" Я ответил: да, ездил, я ему сам подписывал отпуск. "Что случилось?" - спросил я дальше. Оказывается, в этот день 29 марта Боб встречался со своим старым "корешем" Женькой Верещагиным, недавно задержанным за кражу и содержавшимся сейчас в МУРе. В соучастии в краже Боб не обвинялся, от него хотели узнать, не знает ли он "поделыциков" и "барыгу" - скупщика краденого, которому Верещагин еще раньше сбывал "барахло".

Вернувшись в приемную, я все карты перед Бобом не раскрыл. Пускай потрясется, лучше поймет, что такое Болшевская трудкоммуна.

- Ну как? - вскочил он мне навстречу. - Неужели задержат? А? Чего томишь? Что начальник стучал? Посадят в камеру? Ну? Зачем меня притащили?

Зачем?

- Боюсь, Боб, плохие наши дела, - неторопливо начал я ему говорить. Не знаю, отпустят ли тебя нынче в коммуну. Да и вообще... так сказать.

- Да не тяни! - крикнул Боб. - Не тяни, прошу!

- Вспомни сам, у кого был в последний раз в Москве? У Женьки Верещагина. Он сейчас тут в камере сидит... В день твоего приезда, то есть 29 марта, совершил большую кражу в магазине. Завалился. Вместе, что ли, на дело ходили?

Боб остолбенел:

- Да ты что?!

- Вот теперь докажи начальнику, что ты не верблюд.

- Ты прав, - прошептал он. - РазЕе им сейчас докажешь, что я не ходил с Женькой "по городовой"?

Я увидел, что достаточно поманежил Боба, решил ободрить:

- Ничего ке скрывай от начальника. Начнешь темнить - хуже будет. Воровской закон "не выдавать" - забудь... конечно, если не хочешь разделить с Верещагиным камеру.

Допрос Боба длился с полчаса. Он честно рассказал, что действительно 29 марта ездил к Женьке Верещагину на квартиру, но с единственной целью уговорить его "завязать" и попроситься к нам в Болшевскую трудкоммуну. На все вопросы начальника, что он знает о последних кражах Верещагина, о его "поделыциках", "барыге", ответил отрицанием. Начальник спросил: "Что же, разве тебе Верещагин, как старому корешу, не хвастался?" Боб опять отрицательно еамотал головой: "Что вы! Меня все бывшие дружки считают ссучившимся!"

Ему устроили очную ставку с Верещагиным. Боб встретил его пристальным, испытующим взглядом: боялся, не наговорил ли на него чего бывший подельщик? Верещагин смутился. Их усадили рядом; оба были так взволнованны, что, глядя на них, трудно было понять, кто из них обвиняемый, а кто свидетель.

На вопросы начальника восьмого отдела Верещагин, опустив голову, упорно твердил:

- Никаких сообщников не было: сам брал магазин... Барахло кому? Знал раньше барыгу, это верно.

Да вы его посадили. Сам сдавал...

Так при нас никого и не выдал.

Лишь к концу очной ставки Боб убедился, что Верещагин его не оговорил. Когда он достал из пиджака пачку папирос, я увидел, что руки его уже не дрожали. Верещагину он на прощание сказал только одно:

- Не поехал со мной в Болшево? На дело пошел в ночь? На себя пеняй.

Нам отметили пропуска, и, когда мы вышли за ворота, Боб был весь мокрый от пота, словно так вот, в костюме, только что побывал в банной парилке. Бысгро зашагал к трамваю.

- Знал бы ты, Андреич, что такое камера! Теснота, душно, ругня, в карты режутся...

Всю дорогу до вокзала промолчал. Уже когда сидели в дачном поезде, заговорил как-то мечтательно, глядя в окошко, будто и не мне, а так, рассуждая вслух:

- Домой еду. Домой. С пятнадцати годов не имел своего дома. То кича, то лагерь... шалманы еще. А вот домой. К себе в Болшево домой. В коммуну. Эх, возьму сейчас балалаечку. Скоро оркестр наш в Доме ученых выступает. Надо не подкачать на конкурсе.

Опять замолчал до самых Мытищ, доверительно наклонился ко мне:

- Вышла бы за меня Наташка. Ну чего ей, чем я плохой парень? Пью? Один я, что ли? Да и мало теперь я пью. Захочу и совсем брошу. Комнатку б нам дали в семейном доме, зажили б - дай бог на пасху.