Неотвожа - Асар Эппель

- Дядя, - сказал мальчик, - можно я нажму? Я теперь умею!

- Жми, - согласился шофер.

Мальчик повис на литой ручке, чтобы весом вызвать воду. Его тяжести для этого уже хватало, а чтоб воздействию ее не препятствовать, то есть не упираться ногами в землю, он их поджал. Шофер повесил мятое ведро, и в ржавое дно тихо уперлась стеклянная трость узкой книзу струи. Чтобы она не прекращала утыкаться, мальчик весь напрягся, однако и он, и шофер знали, что на стеклянной струе ведро наливается не быстро, и шофер хотел было прибавить ладонь на ручку колонки, чтоб вода пошла белая и шумящая, но мальчик и сам знал, ч т о  для такой воды нужно, и, хотя он только вчера научился, сегодня она у него уже дважды получалась - белая и шумящая от мельчайших пузыриков. Он обхватил ногами колонку, создав добавочный рычаг, и сразу по колоночному навершию стало видно (оно шевельнулось на четырех болтах и выперлось вверх от каких-то перемещений внутреннего своего устройства), что мальчик делает все правильно. Он был еще очень маленький, а на него обратил внимание руливший автобусом человек, во власти которого было позволить нажать!

От шумящей струи вода сразу стала переливаться через край, и шофер, снимая ведро, сказал: "Отцепляйся и отдохни, сейчас опять надо будет". И ушел выливать воду в дырку. И пришел снова. И снова было счастье. И шофер опять вылил воду, но уже в горловину, паром не исходившую, а потом, пристроив ведерко куда-то за щеку мотору, захлопнул боковые створки, навинтил пробку, подошел к колонке и сказал:

- А теперь полей-ка! Рожу ополосну и попью маленько тоже!

И было счастье, когда он сперва взял воду в горсти (мальчик догадался, что струя должна быть стеклянной, и, пыхтя, висел на ручке), ударил в ладони лицом, а потом мокрым этим лицом к струе склонился (мальчик знал, что и сейчас нужна стеклянная), вдвинул губы в самоё воду и каким-то приспособлением в организме (мальчик пока не знал каким, потому что так пить еще не умел) стал откусывать водяное вещество стеклянной трости, отчего та отклонилась и в потемневший теперь мокрый асфальт перестала вертикально упираться, а разлеталась в солнечные брызги и водяные щепки.

Попивший водитель обошел машину, и столпившиеся у двери, пока еще не свисавшие люди, завидев его, с готовностью повисли, перестав подтягивать для отогрева озябших запястий рукава к варежкам. Водитель сказал: "А ну войти и дверь закрыть!", расставил руки, схватился за притолоки, обнял всех повисших одним обхватом, хотя было там обхвата на три, и стал колотить в них шоферской грудью, поднимая сандалетами горячую пыль на обочине.

От сваебойных его ударов народ начал пропадать внутри, причем исчезновение каждого знаменовалось внутриутробным воплем кондукторши: "Беритя билеты, кто вошли!"

Вколотив висевших, отчего внутри, урча, словно во чреве, всё переместилось и уплотнилось, и поглядев на задние колеса, низы которых обвислыми щеками лежали на снежной перхоти, а верха ушли под надбровья крыльев, так что автобус присел на зад, словно обалдевшая от многодневной случки сука, шофер вздохнул и двинулся к кабине. Но едва он ушел, с ближайших остановок прибежали люди, удивленные, что автобус до них не доехал, и комом повисли, оттягивая руки и туловища.

Автобус снова заурчал, как желудок, и потащился одолевать горку.

- Вошедчие, беритя! Стоячие, подвиньтесь!

Пупок нащупал на чьем-то кармане зашпиливающую английскую булавку, отстегнул ее, передал из правой руки в левую и вонзил где-то сбоку в чью-то задницу. "Уй! Что это?" - завопила задница, рванулась, создала нужную для попадания в карман обстановку, и Пупок взял что было.

- Запонки!

- Куда прешь, намыленный?!

- Вставные челюсти берут... - удрученно просипел астматик.

- Подкиньте, ребя! - возник горестный голос Анатолия Панфилыча. - Не постовых это дело, не милицей-ское, а секретная тайна от вредителей. Лучше подкиньте, не то мы всем автобусом попели!

Стоило Анатолию Панфилычу это сказать, и стало тихо.

- А до постового далеко! - возник в тишине Эдик Аксенюк. - Эх, жидье-битье! А, Дора?

- Эдик! Имей в виду, меня типает твой разговор! - отозвалась Дора, и руки ее дрогнули.

- А мы возьмем и сами обыщемся! - сказал вдруг поразительную вещь астматик, хотя земля давно уже была ему пухом.

- Обыск! Обыск! Обыск!

И автобус встал.

Встал он, уткнувшись в лежавшее поперек дороги бревно, вероятно, скатившееся с дровней.

Когда крикнули про обыск и автобус замер и в глазах у Доры все пошло гулять, а весь автобус тугими от тесноты и злобы голосами рявкнул: "Правильно!", она разжала пальцы и губительные кристаллы - один зеленый, три бесцветных и один синий-синий, - которых сама она даже и не видела, ибо, топчась целый день в условном месте и получив их из рук в руки при условном сердечном рукопожатии с условным случайным знакомым, и опять прохаживаясь, чтобы радостно поздороваться с другим, который имел прийти, но не пришел, а она держала товар в настороженных кулаках и, так и не передав, поехала, наконец, домой, так вот - упали на зашарканный пол в калошное месиво Аляска и все дамские оплошности Ростокинского района, упали сверкающие эти чистые слезы, и только слезы абортируемых могли сверкать чище. И на могучих Дориных щеках засверкали слезы, но не оттого, что пропали пол-Малаховки, а оттого, что теперь уж наверняка посчастливится доехать к четверым своим девочкам и на маленькой кухне рядом с косоглазой женой Анатолия Панфилыча долго варить вечернее хлебово, если, конечно, автобус не сломается.

- Раз государственная тайна, обыскивать - и всё! И всех! - стал настаивать нижний астматик.

- Ясно, обыскивать! В тесноте, да не в обиде! - добирал последнее по карманам бывалых этих простаков Пупок.

- Это как то есть обыскивать? - спокойно возразил Эдик, трухая за свой кастет. - Это как же? Самосуд у нас отменен! Самосуд у нас в опере работает, раз все нации равны.

- Это как то есть обыскивать?! Вы что, изымать пропуск с оборонного завода будете? Разглядывать? - тоже спокойно проговорил впереди посторонний человек Минин и Пожарский. - Уж позвольте тогда я сам выйду!

- Правильно говорит посторонний! - вставил кто-то. - Мало чего у кого в карманах! - лично у говорящего был квиток за сданную сексотскую оперативку. - На то у нас милиция есть.

- Где она есть? Туда разве подъехаешь? Туда же дороги нету. Автобус же! - загалдели кто был.

- То есть как нет дороги в милицию?! - грозно молвил Пупок, и все опять заткнулись. - Никаких обысков!

- Тогда, ребя, люди вы, а? - снова заумолял Анатолий Панфилыч, автобус же отважно въехал на бревно передними, потом перекатился задними колесами, отчего опять саданулся зад с висящими - их тряхнуло, и мятые юбки еще больше погнулись. Расположение слипшихся пассажиров от этого снова переиначилось, так что Минина и Пожарского развернуло к Доре. Он увидел алмазные слезы, текшие по ее рубиновым щекам, и синие сапфировые огорченные губы, а потом заметил в мутное оконце у дощатой стены мальчика, который, обогнав в рассказе известные нам события, отнял голову от рук и стал глядеть вслед пропавшему за Хининым жилищем автобусу.

- Неотвожа... - задумчиво сказал Минин и Пожар-ский.

- Я неотвожа? - подняла Дора глаза, поняв, наконец, кто эти двое. - Я что с тобой, щипач вонючий, в хованого играюсь? - сказала она, стиснув на коленях пустые кулаки.

- Так я же ж разве про вас? - учтя ее жест, тихо и с понятием заоправдывался Минин и Пожарский. - Я про автобус - неотвожа. Он же никуда не отвозит. А фармазонов я уважаю как никто...

- Мосье, зачем же вы, чтоб вы сдохли, сели в этого неотвожу? - совсем еле слышно сказала Дора.

Анатолий Панфилыч Щербаков стоял, раскинув свои несчастные руки, стиснутый, как нога на размер больше в штиблете на два размера меньше, и тихо скулил, то и дело пускаясь языком на поиски сокровенной блочки за пустой щекою...

Дора знала, что в потемках у ее ног лежат неописуемые караты, но если даже захотеть нагнуться и поискать, придется залезать с головой под сиденье, а о такой возможности при ее толщине и при всем народе не могло быть и речи. Убитая своим знанием, она шевелила глупыми пальцами, разглядывая измученные страхом руки, и трясла губами.

- Подкиньте, ребя, что взяли! Вложите в руку! Хоть в ту, хоть в эту... Шут с ней, с изоляцией. Не нужна она мне, пользуйтесь... - снова забормотал сквозь пуговицу во рту Анатолий Панфилыч, устраивая где-то по бокам руки ладошкой, но никто в них ничего не подкидывал и не ложил. Тогда, сплюнув держательную пуговицу, он вдруг горестно и громко запричитал причитанием своего детства:

- Милый дедушка, Константин Макарыч, возьми меня отсюда, а то помру...

- Милый дедушка, Константин Макарыч, возьми меня отсюда, а то помру! сразу отозвался кто-то, тоже знавший эти слова с детства, и весь автобус, как будто только того и ждал, глухо и одинаково забубнил, забормотал, завыл:

- Милый дедушка, Константин Макарыч, возьми меня отсюда, а то помру... - Правда, было впечатление, что каждый называл имена другие, имена  с в о и х  дедушек - Соломон Михалычей, Алеш Поповичей, Хазбулат Удалоевичей и т. п.