Три дня до лета - А. Сажин

будто не свое тело. Так привычнее. Я бы не сказал, что во мне есть что-то необычное. Простой парень невысокого роста, немного в теле, но не сильно. На Ладожской таких много. А она, Ира, всегда здоровается и прощается со мной отдельно, называя моё имя. Да, у нее темные кудри. Что-то из детства. Определенно, её волосы как у моей первой учительницы, не помню, к сожалению, как её звали. Это очень красиво. Она стройная, с широкими бедрами и тонкими руками, очень женственная.

6 На крыше

Я лежал дома на кровати в комнате с открытым, но занавешенным окном – светило яркое солнце и через трафарет ткани чертило узоры на стене. Редко бывает так, что ты просто лежишь и смотришь на эти узоры, и тебе больше ничего не нужно, ни телефона, ни телевизора, ни гундящего заумного подкаста. Играет Nthng – Oralage по кругу, в окно льется легкий шум с улицы. Всё очень гармонично и по кайфу. Я чувствую, как сердце подстраивается под бочку трека и отстукивает свой ритм на каждый второй удар. Или мне так кажется – да это не важно. Легкие синтезаторные пады трека уносят меня за тысячи километров. Может, к южному бирюзовому морю, а, может, к скалистой безжизненной пустыне, где плавно плывет одинокий караван к своему оазису для ночлега.

Я пригласил Иру прогуляться вчера на обеде, но она сказала, что не стоит. Я её понимаю. Она замужем, у нее ребенок и вообще все хорошо. Семейная идиллия. Нет, она жалуется иногда на мужа на работе, в шутку. Типа стало меньше внимания, и не встретил ее после работы. А я бы встретил, точно! На самом деле, я просто хотел немного с ней пообщаться, и, может, показать ей свои любимые места около работы. Я не хотел говорить ничего личного. Я даже пытался обижаться, что она отказала, но стоило услышать ее голос, немного низкий и от этого бархатистый и успокаивающий, я понял, что обижаться нелепо, и я смущенно улыбнувшись – больше глазами, продолжил подгонять расходы под нужную сумму налога на прибыль – такая бухгалтерская суета показалась мне в тот момент приятной.

Узоры на стене комнаты зашевелились калейдоскопом от дуновения ветра. Я собрался и поехал в центр. Сидел на пляже Петропавловки с закрытыми глазами и ловил волны, представляя, что на морском берегу. Проходили разные люди. Говорили друг с другом, а я порой врывался в их разговор: «я просто хочу быть частью чего-то важного, или быть для кого-то важным. Быть чьим-то оазисом в пустыне». Люди устало отворачивались и не слышали меня. Ну и ладно, вообще-то я не настаивал. Кто-то из прохожих сказал: «Только поэт или святой способен поливать асфальтовую мостовую в наивной вере, что на ней зацветут лилии и вознаградят его труды».

Я узнал, где Ира живет. Периодически я приезжал в её район, где нашел открытую парадную с доступной крышей и забирался наверх. Это был дом, который соседствовал с её домом. Там часто пролетали самолеты. И были видны её окна. Я сидел на самом верху и смотрел. Место было удачное. По сути, снизу меня никто не мог заметить, да и с соседних домов тоже. Мне казалось, она уже должна была прийти. Я ждал, когда загорится свет и жёг спички, аккуратно укладывая сожженные в дорожку, вспоминая, как в детстве мы с друзьями бегали с коробками спичек в карманах, и как только темнело, пока родители не начинали нас звать домой, мы забирались в какие-нибудь укромные места, чаще всего это были недостроенные гаражи, или недостроенная же школа из аспидного цвета кирпича, и делали импровизированные небольшие костры из листьев и щепок. Больше всего мне вспоминается запах. Запах свободы, натуральной и примитивной. Для того чтобы победить страх, чтобы справиться с темнотой, нам нужен был лишь коробок спичек. Вспышка, дарящая свет твоему миру, который тогда был одним целым с природой, потому что ты был открыт, потому что ты еще не успел выстроить стену и окончательно отделиться от Вселенной. И ты устраивал этот акт, этот дикий перфоманс света со своими друзьями и не боялся, что это лишь миг, что некому его запечатлеть, что никто не изобразит этот миг на картине, что никто не напишет книгу, сделав из него вечный монумент. Это свобода.

Пролетали самолёты. При желании, посмотрев из окна иллюминатора в нужную сторону, можно было увидеть маленькую точку – меня. И её окно. Я подумал, что сейчас больше всего на свете хотел бы лететь на том самолете, и увидеть её дом в закатных ярких красках. А если взять телефон и написать ей, что я её вижу? Или даже с незнакомого номера. Нет, она испугается. Я пролетаю над твоим домом и смотрю в твоё окно. Если бы я писал книгу, то назвал бы её именно так. Не в смысле подглядываю, слежу, пытаюсь увидеть что-то потаённое – нет. Когда моя душа полетит, чтобы обрести вечное своё убежище, чтобы занять, наконец, своё место, путь она будет держать через её дом, чтобы краем глаза увидеть огонек её настольной лампы или шолох занавески её комнаты, и, если совсем повезет, нечеткий, но знакомый и точно её силуэт.

Пора домой. Самолеты не превратились в мигающие огоньки, ведь на дворе лето. И выдался теплый прекрасный день. Автомобили заняли свои парковочные места, чтобы с утра рвануть, а мой ждал меня неподалеку, чтобы везти обратно в город. Когда я встал, то понял, что звездочки играют в моём теле, шипят, шкварчат и обугливаяют мои и без того слишком чувствительные ткани, готовые вот-вот потерять все связи с миром вокруг, слишком тусклым, неинтересным, предсказуемым. Зря я смешал таблетки.

Когда я сел за руль и поехал, заморосил дождь, утыкаясь в стекло четкими лапидарными ударами. Небо затянуло, и сгущались ночные сумерки, вдруг цвета растворились и перемешались в краски тай-дай. Свет фонарей расплывался в сверкающем мокром асфальте и переливался радужным бензиновым пятном, перетекая то на небо, то обратно. Я как пилот самолета над Бермудским треугольником едва мог разглядеть, где заканчивается дорога, и начинаются небеса. Но я несся быстро, проспекты и шоссе были полупусты. Мои чувства обострились и обрели новые доселе неизвестные мне оттенки. Моё состояние было на грани этого и другого мира. Я на доли секунды видел себя и автомобиль впереди, я не просто знал, где я окажусь, я наблюдал это своими глазами или чем-то другим,