Окольные пути - Франсуаза Саган

– Провести ночь у этой деревенщины! Чтобы оказаться по шею в навозе?

Нет, да вы сошли с ума, мой дорогой Лоик! – Брюно побелел и стиснул от ярости зубы: страх еще не успел полностью овладеть им. – Я не сноб, но все же! Видно, что вы не знаете французских ферм!

На мгновение у Лоика от ярости закружилась голова, перед глазами поплыло. Ему захотелось ударить этого лощеного альфонса.

– Вы несете чушь, Брюно. Во-первых, вы сноб! А во-вторых, это вам мало что известно о французских фермах, во всяком случае, не больше моего. Для нас это единственный выход, если мы не хотим провести ночь на дороге. В общем, я пойду! Что же до «деревенщины», то он предлагает нам четверым свой кров, и лично я нахожу его очень любезным! Я отправляюсь! А вы, дамы?

– Я тоже пойду, – сказала Диана. – Провести ночь среди шума и беспорядка, да еще запах бензина и все эти люди, которые нас обворуют, как только наступит ночь! Нет уж, спасибо! Я иду с вами, Лоик.

И она приняла вид мужественной женщины, заранее смирившейся с убогостью деревенской жизни. Бросив взгляд на Брюно, отвернувшегося от нее, Люс посмотрела на Лоика и сказала к общему изумлению:

– Делайте что хотите, Брюно, но я не оставлю бедного Жана на земле, где ползают муравьи. Я пойду с ними, вот и все.

– Я обязан идти с вами, вам это прекрасно известно, – прошипел Брюно. – Я не могу оставить вас одну на этой ферме, Бог знает у кого... но вы за это заплатите!

Он сослался на свой долг, и ему явно стало легче. И днем эта дорога была кошмарной, а уж ночью... Пожав плечами, Лоик возглавил маленький караван.

– Не забудьте чемоданы! – бросил он Брюно.

Он вдруг ощутил себя властным и решительным мужчиной, настолько решительным, что окружающие исполняют его приказы. Такое тоже было с ним впервые. Впервые за много лет...

– Но не просите меня пускаться в разговоры или пожимать руку этому типу! – крикнул Брюно им вслед. – Об этом не может быть и речи!

– Уж на это мне абсолютно наплевать! – сказал Лоик.

Покорно идущие рядом с ним женщины молча кивнули, одобряя его действия.

Поведение Лоика все больше удивляло. «И забавляло», – думала Диана.

– Эй, вам стоило бы поторопиться, потому что завтра к этому времени да вдобавок при такой жаре ваш приятель протухнет, – сказал крестьянин, подтверждая этими изысканными речами свое приглашение.

Вздрогнув, обе женщины послушно забрались в телегу и уселись на единственное сиденье рядом с кучером. Жан был уложен вдоль боковины, а Брюно и Лоик, чьи ноги, свесившись с телеги, болтались в пустоте, а дух был смущен, несли подле него траурную вахту.

***

Часом, а может быть, двумя или тремя позже (от тряски часы Дианы испустили дух) их деревенский кортеж ехал через равнину, похожую на тысячи других мрачных равнин, которые им уже пришлось проехать. В это время крестьянин, удобно подпираемый слева Дианой, а справа – Люс, нарушил тишину, царящую в полях, остановил телегу и, указав кнутом на по-прежнему пустой горизонт, сказал:

– Ну вот мы и приехали!

Вокруг, кроме плодородных и пустынных земель, ничего не было. Ничего!

Кнут указывал в никуда.

– Но я ничего не вижу! – честно заявила Диана, а безответственная и трусливая Люс, зажатая на сиденье, втянув голову в плечи, издала слабый стон, в котором звучало лишь тоскливое сомнение. Сидящие сзади мужчины перестали любоваться следом, оставляемым колесами телеги, и беспокойно уставились в горизонт, который оставался для них так же пуст, как и для их спутниц.

В то время как все четверо украдкой встревоженно переглядывались, крестьянин коротко хохотнул:

– Ее отсюда не видно. Ферму отсюда не увидишь, но там, за деревьями, – балка.

Явно раздраженный их недоверчивыми взглядами, он снова указал кнутом вдаль, и его жест как будто произвел какой-то оптический эффект, благодаря которому последний «юнкерс», до этого невидимый и неслышимый, бесчувственный к их мирному сельскому виду, спикировал на них.

– Ах нет! – сказала Диана, видя быстро увеличивающийся в размерах самолет. – Ах нет! Это не правда! Это несправедливо!

Ярость победила в ней страх, и она погрозила небу кулаком. А вокруг них звучали тот же гул и то же тарахтение, которые они слышали совсем недавно.

С тех пор как они съехали с дороги и пробирались сквозь поля, Диану, взгромоздившуюся на сиденье, охватило ощущение, конечно, далекое от счастья, но все же близкое к умиротворению. С ужасом и обидой она почувствовала, как какая-то сила вырывает ее из мягкой качки телеги и яростно бросает в стороны, справа налево и наоборот.

Но человек – единственное животное, которое привыкает ко всему. И Диана, пока земля и небо менялись местами, а барабанные перепонки лопались, в шуме и всеобщем ужасе смогла различить новые звуки. Она услышала мужской крик, это кричал крестьянин, потом визг Люс, а сразу же за ним, посреди этого апокалипсиса, отчаянное, безумное и удивленное ржание лошадей, которые до этого, видимо, никогда не слышали звуков войны.

И едва этот ад отдалился от них, разум Дианы, судя по всему не получивший повреждений, принялся анализировать все звуки и подтвердил своей хозяйке, что крестьянина ранило, а лишившиеся кучера лошади пустились вскачь. Сначала Диану бешено швырнуло вправо, к остальным, то есть на истекающего кровью завалившегося на Люс крестьянина, затем с не меньшей силой ее отбросило назад и влево, но, поскольку там не оказалось никаких препятствий, она устремилась в пустоту, что доказывало правильность сделанных ею выводов. А также всю опасность, вытекающую из этой ситуации, потому что она сразу же почувствовала, что вылетает из телеги, а у самых ее вытаращенных глаз с непостижимой скоростью неслась земля. Скорость была поразительна даже для нее, а ведь ей часто приходилось ездить на спортивном автомобиле «бугатти». Диана решила, что ей пришел конец.

Но благодаря двум случайностям ей удалось избежать такой, безусловно оригинальной, но недостойной женщины ее положения, смерти в результате падения с телеги. Во-первых, благодаря высоким каблукам ее туфель – попав в плохо пригнанные доски днища и застряв там, они помешали ее ногам последовать за остальными частями тела. Кроме того, долгие и утомительные сеансы массажа и не менее нудные гимнастические упражнения – обычное занятие тысяч женщин – одарили ее, хотя она и не стремилась к этому, некими выпуклостями, выступающими из ее дряблого тела; отныне их без всякого хвастовства можно было называть мускулами. Именно мускулы позволили ей отчаянно дернуться вверх, она, судорожно напрягая пальцы и все свое перекошенное тело, уцепилась за рукоятку скрипучего ручного тормоза из кованого железа. Мало нашлось бы женщин, мало акробаток и спортсменов, которым удалось бы в тот день совершить то, что совершила под палящим солнцем, без подготовки и к тому же при полном отсутствии зрителей Диана Лессинг. В тот момент ее предполагаемую публику, сбившуюся в кучу, мотало и швыряло во все стороны, так что никто и не бросил взгляда на героического возничего – Диану.

Вернувшись в мир живых, то есть на дно телеги, стоя на коленях и продолжая дрожать, Диана подумала лишь об одном: «Я живу! Я снова живу! И этим я обязана себе!» Эта идея раньше и не приходила ей в голову. Как и большинство богатых людей, Диана рассматривала свою жизнь с пассивной, так сказать, физиологической точки зрения: несчастные случаи и риск имели причиной внешние неурядицы, здоровье было ее собственностью, на которую судьба постоянно покушалась, а ее возможности могли воплотиться в спортивный подвиг. Ее тело всегда было для нее скорее возможным источником боли и страдания, чем наслаждений.

И вдруг оказалось, что спасением своей жизни она обязана самой себе, и, повинуясь инстинкту благодарности, она решила отныне следить за здоровьем.

«Я еще и не на такое способна!» – подумала она с тайной гордостью. И, быстро шаря рукой, которую продолжало трясти, как дерево на ветру, но крепко вцепившись в поручень, она в конце концов нащупала в бессильных руках крестьянина болтающиеся вожжи. Схватив их, она медленно выпрямилась.

Уже много лет парижский высший свет говорил – с сарказмом или с испугом, – что Диана Лессинг способна на все. А тут, если что и удивило бы весь Париж, так только обстановка самого действа; ее ноги были зажаты между досками днища телеги, лицо с точеным, словно на камее, профилем – впрочем, так считала только она сама – было запрокинуто назад; Диана управляла двумя обезумевшими першеронами, издавая при этом дикие крики, недоступные человеческому пониманию. Впрочем, они были непонятны, без сомнения, и животным, потому что, когда лошади наконец остановились, они дрожали, лоснились от пота, бешено вращали глазами, а на губах у них была иена. Все это свидетельствовало о сильном испуге, но все же они навострили уши, что было явным признаком любопытства. Как бы то ни было, лошади остановились, и Диана победоносно обернулась к своим спутникам, ослепшим, прижатым друг к другу на дне телеги, и спросила, куда подевалась ее сумочка.