История Фотогена и Никтерис - Джордж Макдональд

— Выходит, этот презренный зверь — один из кошмаров заката, о которых поминала мадам Уэйто! — сказал себе юноша.

Он проохотился весь день, но не так увлеченно, как всегда. Он не шпорил коня изо всех сил и не подстрелил ни одного буйвола. К ужасу своему Фаргу заметил, что юноша пользуется любым предлогом, чтобы проехать дальше к югу, в сторону леса. Но едва солнце стало клониться к западу, Фотоген внезапно словно бы передумал и во весь опор поскакал к дому, так что свита потеряла его из виду. Вернувшись в замок, ловчие обнаружили коня Фотогена в стойле на своем обычном месте, и заключили, что и сам юноша уже в замке. Но на самом деле он вышел через заднюю дверь. Перебравшись через реку в верхней части долины, он снова поднялся на плато и перед самым закатом достиг опушки леса.

Плоский диск струил свет между голых стволов, и, говоря себе, что теперь-то он непременно отыщет зверя, Фотоген устремился в лес. Но уже входя, он обернулся и поглядел на запад. Алый ободок коснулся зубчатой гряды холмов. — А вот теперь мы посмотрим! — сказал Фотоген, но сказал он это в лицо тьме, силу которой еще не изведал. Едва солнце опустилось к шпицам и зубчатым кряжам, в сердце юноши забился необъяснимый страх, подчиняя его себе; и, поскольку Фотоген не испытывал прежде ничего подобного, само ощущение страха привело его в неописуемый ужас. Солнце опускалось все ниже, и страх нарастал, словно гигантская тень мира, делался глубже и темнее. Фотоген даже не мог помыслить, с чем имеет дело, настолько страх лишил его воли. Когда пылающий серп солнца погас, словно лампа, ужас юноши перерос в настоящее безумие. Словно закрылись веки — ибо не было сумерек и луна еще не взошла; ужас и тьма нахлынули вместе, и юноша воспринял их как единое целое. Он уже не был самим собой — или, скорее, таким, каким себя считал. Отвага Фотогена никоим образом не составляла с ним единого целого — он обладал отвагой, но отважен не был; теперь отвага его оставила, и юноша с трудом держался на ногах — во всяком случае, прямо стоять не мог, ибо все до одного суставы отказывались ему служить и все тело его била крупная дрожь. Он был всего лишь искрой солнца, и сам по себе существовать не мог.

Зверь подбирался к нему сзади — неслышно подкрадывался из-за спины! Фотоген обернулся. В лесу царила тьма, но в воображении юноши во тьме тут и там вспыхивали пары зеленых глаз, а у него не осталось сил даже поднять руку, в которой удерживают лук. В исступлении отчаяния он попытался собрать все свое мужество — не для того, чтобы бороться, — этого ему даже не хотелось — но для того, чтобы обратиться в бегство. Набраться смелости и бежать домой — ничего больше не приходило юноше в голову, но даже это оказалось для него невозможным. Однако то, чего он не имел, было ему с позором даровано. В лесу раздался вопль: не то визг, не то рычание, и Фотоген помчался сломя голову, словно раненая кабаном дворняга. Нельзя сказать, что бежал он сам; это страх вселился в его ноги, а Фотоген даже не догадывался, что они двигаются. Но по мере того, как юноша бежал, в нем возрождалась способность к бегству — он набирался храбрости по крайней мере для того, чтобы быть трусом. Звезды почти не давали света. Фотоген мчался сквозь травы, и никто его не преследовал. Как низко он пал, как изменился ничего общего с тем молодым охотником, что на закате поднялся по склону холма! Юноша презирал сам себя: себя, исполненного презрения, что оказался трусом заодно с самим собой, презираемым! На равнине лежала бесформенная и черная, сгорбленная туша буйвола; он далеко обогнул ее и понесся дальше, словно тень, гонимая ветром. Ибо поднялся ветер, и страх Фотогена удвоился, ибо ветер дул ему в спину. Он добежал до края долины и скатился вниз по крутому склону, словно падучая звезда. И в следующее мгновение оставшееся за спиною плато ожило и погналось за ним! Завывая, ветер мчался за ним по пятам, с гвалтом, визгом, воплями, рычанием, хохотом и трескотней, словно все лесные звери летели на крыльях ветра! В ушах юноши стоял громовой топот погони и оглушительный перестук копыт, словно со всех концов равнины к гребню холма, нависшему над юношей, скакали буйволы и антилопы! Задыхаясь, отчаянно хватая воздух ртом, Фотоген побежал к замку.

Едва беглец оказался на дне долины, над краем ее выглянула луна. Прежде Фотогену не доводилось видеть луну — разве что днем, а тогда юноша принимал ее за полупрозрачное серебристое облачко. При взгляде на луну беглец преисполнился нового ужаса — какая призрачная, жуткая, грозная! — и с каким многозначительным видом выглядывает она из-за своей садовой ограды, присматриваясь к внешнему миру! Да это сама ночь! — ожившая тьма! — ищет его, Фотогена! — невыразимый ужас спускается с небес для того, чтобы заледенить ему кровь и испепелить мозг! Юноша всхлипнул и помчался к реке, туда, где поток струился между двумя стенами, в нижней части сада. Он бросился в воду, перебрался на другой берег и без чувств рухнул на траву.

XII. САД

Хотя Никтерис старалась не задерживаться во внешнем мире подолгу и соблюдала все предосторожности, ее бы непременно разоблачили, но случилось так, что припадки, коим была подвержена Уэйто, в последнее время участились и, наконец, недуг надолго приковал колдунью к кровати. Но либо из предусмотрительности, либо в силу возникших подозрений, Фалька, что теперь вынуждена была неотлучно находиться подле госпожи и днем, и ночью, со временем вздумала запирать за собою дверь привычного выхода, так что однажды, толкнувшись в стену, Никтерис к своему изумлению и ужасу обнаружила, что камень противится ее усилиям и не позволяет пройти; и сколько бы девушка не изучала стену, ей так и не удалось понять, чем вызвана подобная перемена. Тогда Никтерис впервые ощутила гнет тюремных стен, повернулась и, в порыве отчаяния, наощупь добралась до картины, за которой как-то раз исчезла Фалька. Там девушка вскоре отыскала нужное место, при нажатии на которое стена поддалась. Сквозь проем Никтерис попала в некое подобие чулана, где слабо мерцал свет небес, синева коих поблекла в зареве луны. Из чулана пленница попала в длинный коридор, озаренный лунным сиянием, и добралась до двери. Дверь открылась под ее рукой, и, к вящей своей радости, Никтерис оказалась в том, 1другом месте, 0однако не на крепостной стене, но в саду, куда ей так хотелось попасть. Бесшумно, словно легкокрылый мотылек, она порхнула под сень деревьев и кустарников, босые ножки девушки ступали по самому мягкому из ковров, с каждым прикосновением убеждаясь, что ковер этот — живой, и поэтому-то столь ласково их привечает. Теплый ветерок реял среди деревьев, то здесь, то там, словно своенравное дитя. Никтерис закружилась в танце среди травы, то и дело оглядываясь через плечо на свою тень. Сперва девушка приняла ее за крохотное черное существо, вздумавшее поддразнить ее, но заметив, что это создание возникает только там, где она, Никтерис, заслоняет луну, и при каждом дереве, каким бы высоким и раскидистым оно не было, непременно состоит один из этих странных спутников, она вскорости научилась не обращать на тень внимания, и со временем тень стала для девушки таким же источником развлечения, как хвост для котенка. Однако среди деревьев Никтерис еще долго чувствовала себя не совсем уютно. Деревья то словно бы порицали гостью за что-то, то вообще ее не замечали, поглощенные своими делами. Переходя от одного к другому и благоговейно поднимая взгляд к таинственному, шелестящему пологу ветвей и листьев, Никтерис вдруг заметила чуть в стороне деревце, непохожее на остальные. Белое, неясное, сверкающее, раскидистое, словно пальма маленькая, хрупкая пальма с небольшой кроной, — оно стремительно росло и, вырастая, пело дивные песни. Однако в размерах это деревце не увеличивалось: да, подрастало оно быстро, но так же быстро рассыпалось на кусочки. Подойдя поближе, Никтерис обнаружила, что деревце это — водное, и сделано из точно такой же воды, что служила ей для умывания — только вода эта, без сомнения, была живая, как река, — однако, надо полагать, другого сорта, поскольку одна проворно скользила по ковру, а вторая взлетала вверх, и падала, и поглощала сама себя, и снова устремлялась ввысь. Девушка опустила ножки в мраморный бассейн — цветочный горшок, из которого росло деревце. Он был полон самой настоящей воды, живой и прохладной! — и до чего приятной, ибо ночь стояла жаркая!

Но цветы! — ах, цветы! — с ними Никтерис тотчас же подружилась. Удивительные создания! — такие добрые, такие прекрасные! — что за краски, что за ароматы — алый аромат, и белый аромат, и желтый аромат — дарили они всем прочим существам! Та, что невидима и вездесуща, забирала у них столько благоухания и уносила прочь! — однако цветы не возражали. Благоухание заменяло им язык: с его помощью цветы сообщали, что они — живые, а вовсе не нарисованные, подобно тем, что украшали стены и ковры в покоях Никтерис.