Здравствуй, нежность - Дэни Вестхофф

Из-за того, что в то время нельзя было ничего купить, мой дед, как и многие другие, обивал пороги ферм в попытках найти пропитание для своих домочадцев. В один прекрасный день ему повезло: он выманил из гнезда цесарку. Узнав об этой его находке, вся семья собралась на пороге дома, ожидая возвращения героя. Подъехав к дому, дед торжественно открыл багажник машины и объявил: «Смотрите же, что я нашел!», но вдруг цесарка, у которой были связаны одни только лапки, вспорхнула вверх и затерялась в небе над Лионом. Тогда дед закрыл багажник, и все вернулись в дом в полном молчании. Все семейство в течение двадцати лет со смехом вспоминало эту историю.

На протяжении этих шести лет, проведенных в основном в деревне между Веркором, Лионом и Ло, каждое лето она приезжала к своей бабушке по материнской линии в Кажар, в огромное семейное гнездо, построенное в стиле Третьей империи с шиферной крышей. Кстати, именно тогда в ней зародилась эта прочная связь с природой и всем живым. «Я обожаю деревню, я здесь выросла, я жила здесь до пятнадцати лет и до сих пор частенько сюда возвращаюсь. Я люблю воздух, мне он нужен, равно как и трава, я люблю ездить верхом, подолгу гулять в полнейшем одиночестве, люблю реки, запах земли. Я вышла из земли». Ей было шесть, когда отец подарил ей Пулу — невысокого жеребенка, вызволенного из-под ножа мясника. И на этом Пулу, без всякого седла, мать совершала долгие променады по дикому, затерянному Веркору. «Пулу был старый, большой и белогривый. А еще он был тощий и ленивый […] Мы с Пулу могли бесконечно кататься вверх-вниз по холмам и пересекать луга. И леса. Леса, где слышался запах акации и где Пулу давил грибы своими большими подковами[…] Он скакал, а я, подавшись вперед, ловила его ритм ногами, спиной. Никогда в детстве я больше не испытывала такой радости и ликования». Она обожала, когда время шло, «не спеша, время без перерывов, без нарушений и без шума»,[7] что было ею описано в новелле «Кажар — не спеша». Ощущение мира, одиночества и независимости, без которых она больше не могла обойтись.

После войны моя мать вернулась в Париж, в квартиру на бульваре Мальзерб, которую мои дедушка и бабушка оставили в июне 1940 года. Там она начала усиленно заниматься. Ее исключили из школы «Луиз-де-Беттиньи» за то, что она «вешает на дверь бюст Мольера, закрепив бечевку на его шее», потому что «урок по нему был чрезвычайно скучным». Она могла целыми страницами цитировать расиновские «Федру» и «Беренику», потому что он ее восхищал, а вот Мольер ей всегда казался жутко неинтересным. Именно за сюжет, за интригу, неминуемо ведущую к столкновению страстей, за живых персонажей она и любила театр Расина, но в особенности — за идеальный ритм и мелодику текста. Эта любовь к Расину и стала, на мой взгляд, причиной того, что за всю свою жизнь она не написала и пары строк, тщательно их при этом не выверив, не сбалансировав каждую фразу.

«Я уравновешиваю мои фразы […], я выверяю ритм. В романе количество ритмических основ в предложении постоянно меняется, однако, если произнести его вслух и проверить на предмет ударений, сразу становится ясно, правильно оно составлено или нет».

Она не рассказала родителям о своем отчислении из школы и три последних месяца перед летними каникулами втайне наслаждалась свободой. Каждое утро, в восемь утра, с портфелем под мышкой она отправлялась на прогулку по Парижу и возвращалась домой лишь в шесть часов вечера.

После того как она провела все парижское лето за чтением Сартра, Камю и Кокто, ее приняли в монастырь дез Уазо, но затем выгнали оттуда по причине «недостаточной духовности». Стоит отметить, что в монастыре она цитировала Превера: «Отче наш, сущий на небесах, оставайся на небе, а мы останемся на земле, которая иногда бывает такой прекрасной». Разумеется, в монастыре такой подход не оценили. Наконец моя мать сдала два экзамена на степень бакалавра, один из которых — в октябрьскую сессию для отстающих учеников, — и записалась в Сорбонну на подготовительный курс. Однако университетские амфитеатры зачастую оказывались переполненными, так что большая часть занятий довольно скоро превращалась в прогулки с друзьями по кварталу Сен-Мишель. Они много беседовали о Боге, о метафизике, о политике. А поскольку в 1953 году всем было по семнадцать лет, в беседах в основном ссылались на Сартра и Камю — двух писателей, занимавших собой практически все литературное пространство того времени.

Впрочем, семнадцатилетний возраст, бо́льшая склонность к Сартру, нежели чем к Камю, и желание пофантазировать не могут в полной мере объяснить тот факт, что она с головой окунулась в написание романа. Писательское дело — это страсть, которая захватила ее, это призвание, которое она решила сделать своей профессией — я скажу даже больше — своей жизнью: «Я всегда хотела стать писательницей». Роман «Здравствуй, грусть» не стал результатом случайного увлечения писательским трудом. «Здравствуй, грусть» — это воплощение той самой истинной любви к писательскому ремеслу, к словам, к литературе. Моя мать принадлежит к числу писателей начитанных, писателей просвещенных. Полагая, что ее разгулявшееся воображение присуще всем особам столь юного возраста, она громко заявила друзьям и близким, что пишет роман. Постепенно, по мере того как она все чаще называла себя писательницей, — а еще, возможно, потому, что у нее постоянно спрашивали, как обстоят дела с текстом, — она сама в этом убедилась и начала работать над книгой по-настоящему. Таким образом, роман «Здравствуй, грусть» появился в результате удачного слияния неуемной любви к литературе и вышеозначенного «обязательства» стать писательницей. Выход книги в свет стал сюрпризом для всех, и для нее самой в первую очередь.

Когда она только начала писать «Здравствуй, грусть», первые страницы отправлялись прямиком в ящик стола. «Мне самой не нравилось, как я пишу», — призналась она в одном интервью. Летом 1953 года она поехала на каникулы в Оссегор. Ранее она провалила экзамен подготовительного курса, что вызвало насмешки со стороны матери и сестры. Расстроившись, она решила приехать к отцу в Париж, в квартиру на бульваре Мальзерб, где заперлась у себя в комнате и снова взялась за свой роман. Чтобы рукопись «выглядела чище», она решила ее перепечатать и обратилась с этой просьбой к своей подруге Флоранс Мальро.[8] Флоранс буквально проглотила книгу, и, окрыленная ее похвалой и поддержкой, мать запечатала два экземпляра рукописи в конверт с надписью «Франсуаза Куаре, бульвар Карно, 59 81». Один из них она отнесла (или отправила) в издательство «Жюльяр», а другой — в издательство «Плон». А поскольку редакторы первого издательства оказались проворнее, Рене Жюльяр, сразу же почувствовавший, что рукопись является чем-то совершенно исключительным, решил позвонить первым. Однако телефон в тот момент не работал, поэтому он направил телеграмму с просьбой «Срочно позвонить в издательский дом Жюльяр».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});