Зерно правды - Анджей Сапковский

— Что это была за святыня, Нивеллен?

— Одна зараза знает, Геральт. Но только должно быть недоброй была эта святыня. На алтаре, помню, лежали черепа и кости, горел зелёный огонь. Смердило как на беду. Однако к делу. Парни схватили жрицу, сдёрнули с неё одёжку и сказали мне, что я должен стать мужчиной. Ну, я и стал им, глупый сопляк. По ходу возмужания жрица наплевала мне в рожу и что-то проорала.

— Что?

— Что я чудовище в человеческом облике, что останусь чудовищем в облике чудовища, что-то о любви, о крови, не помню. Стилетик такой маленький, видно, в волосах у неё был спрятан. Закололась им и тогда… Удирали мы оттуда, скажу тебе, Геральт, чуть коней не запалили. Недоброй была та святыня.

— Рассказывай дальше.

— Дальше было, как сказала жрица. Через пару дней просыпаюсь я поутру, а прислуга, как меня кто увидит, так в крик и ходу. Я к зеркалу… Видишь ли, Геральт, запаниковал я, нашло на меня что-то, помню всё как в тумане. Короче — пали трупы. Несколько. Использовал, что под руку попадалось, но вдруг сделался очень сильным. А дом помогал, как мог — хлопали двери, летали по воздуху предметы, бился и метался огонь. Кто смог[36], бежал в панике — тётушка, кузина, парни из дружины, да что я говорю, убежали даже псы, скуля и поджав хвосты. Убежала моя кошка. Наконец остался я один, рыча, воя, в бешенстве разбивая что попало, главным образом зеркала.

Нивеллен прервался, вздохнул, втянул носом воздух[37].

— Когда приступ ярости миновал, — начал он снова после небольшого молчания, — было уже слишком поздно что-то поправить. Я был один. Никому уже не мог объяснить, что изменился я только лишь снаружи, что хоть и в страшном облике, но остаюсь по-прежнему только глупым подростком, рыдающим в пустом замке над телами слуг. Потом пришёл дикий страх — вернутся и забьют, прежде чем успею объясниться. Но никто не вернулся.

Чудовище на минуту замолчало, утёрло нос рукавом.

— Не хочу возвращаться к тем первым месяцам, Геральт, и по сей день меня трясёт, когда вспоминаю. Перейду к делу. Долго, очень долго сидел я в замке как мышь под метлой, не выставляя носа наружу. Если кто-то появлялся — редко такое случалось — не выходил, прикажу дому треснуть раза два ставнями или рыкну в раструб от водосточной трубы и этого обычно хватало, чтобы гость оставил за собой большущую тучу пыли. Так продолжалось до того дня, когда однажды бледным утром[38] выглядываю я в окно и что я вижу? Какой-то толстяк срезает розы с тётиного куста. А нужно тебе сказать, что это не что иное, как голубые розы из Назаира, саженцы которых привёз ещё дедушка. Злость меня разобрала, выскочил я на двор. Толстяк, когда к нему вернулся голос, который у него пропал при виде меня, повизгивал, что хотел лишь несколько цветов для дочки, чтобы я его пощадил, даровал ему жизнь и здоровье. Я уже было готовился выпереть его за главные ворота, как вдруг меня будто осветило, припомнил сказки, что мне рассказывала когда-то Ленка, моя няня, старая тетёха. Зараза, подумал я, если там красивые девушки превращают лягушек в королевичей, а также и обратно, то может… Может есть в этой болтовне зерно правды, какой-то шанс… Подскочил я на две сажени, заревел так, что оборвало дикий виноград со стены и вскричал: "Дочку или жизнь!", — ничего лучшего мне в голову не пришло. Купец, потому что это был купец, ударился в плач, после чего открыл мне, что дочке его восемь лет. Что, смеёшься?

— Нет.

— То-то же. И я не знал, смеяться мне или плакать над моей засраной судьбой. Жаль сделалось купчину, смотреть не мог, как он трясётся, пригласил его в дом, угостил, при отъезде насыпал золота и камешков ему в мешок. Нужно тебе сказать, что в подземелье оставалось довольно много добра ещё с папашиных времён, не очень-то я знал, что с ним делать и мог себе позволить широкий жест. Купец сиял, благодарил, аж всего себя оплевал. Видно где-то он похвалился своим приключением, потому как не прошло и двух месяцев, и прибыл сюда второй купец. Имел с собой заготовленный недурной мешок. И дочку. Тоже недурную.

Нивеллен вытянул ноги под столом, потянулся, так что затрещало кресло.

— Столковались мы с купцом мигом, — продолжал он. — Уговорились, что оставит он её на год. Пришлось ему помочь приладить мешок на мула — сам бы он не справился.

— А девица?

— Каждые полчаса[39] билась в конвульсиях от моего вида — она была уверена, что я её всё-таки съем. Но через месяц мы уже ели за одним столом, балагурили и ходили на продолжительные прогулки. Однако, хоть она была славная и на удивление понятливая, у меня язык заплетался, когда я с ней разговаривал. Видишь ли, Геральт, я всегда был несмелым в отношении девиц, всегда меня поднимали на смех, даже дворовые девки те, что с гноем на икрах[40], которыми парни из дружины помыкали, как хотели. Даже они надо мной издевались. Что уж теперь, думал я, с такой-то харей. Не мог себя заставить хоть как-то напомнить[41] о причине, по которой так дорого заплатил за год её жизни. Год тянулся как вонь за народным ополчением, пока, наконец, не явился купец и не забрал её. Я же, поникший, заперся в доме и несколько месяцев не обращал внимания на гостей с дочками, которые здесь появлялись. Однако, после года, проведённого вдвоём, я понял, как тяжело, когда не с кем перекинуться словом.

Чудовище издало звук, который должен был означать вздох, а прозвучал как икота.

— Следующую, — сказало оно, помолчав, — звали Фенна. Была она маленькая, шустрая и такая щебетунья — сущий королёк. Совсем меня не боялась. И вот однажды, как раз была годовщина моего пострижения, упились мы с ней мёдом и… хе, хе. Сразу после этого спрыгнул я с ложа — и к зеркалу. Признаюсь, я был разочарован и удручён. Морда осталась как была, может выглядела малость глупее, чем обычно. А говорят, что в сказках людская мудрость! Говна стоит такая мудрость, Геральт. Ну, да Фенна живо постаралась, чтобы я забыл оцепенение. Это была весёлая девка, говорю тебе[42]. Ведь что придумала[43]. Мы с ней на пару пугали случайных гостей. Представь себе — входит такой на подворье, оглядывается по сторонам, и тут на него с рыком выбегаю я, на четвереньках, а Фенна, совершенно голая, сидит у меня на загривке и трубит в дедушкин охотничий рог!

Нивеллен затрясся от смеха, блестя белизной клыков.

— Фенна, — продолжил он, — была у меня полный год, потом вернулась к родителям с большим приданым. Собиралась выйти замуж за одного хозяина трактира, вдовца.

— Рассказывай дальше, Нивеллен. Это занимательно.

— Да? — сказало чудовище и с хрустом почесало между ушами. — Ну, хорошо. Следующая, Примула, была дочкой обнищавшего рыцаря. У рыцаря, когда он сюда приехал, был тощий конь и кираса. Сам он был длинный[44], неправдоподобно паскудный, скажу тебе, Геральт, как куча навоза, и разносил повсюду такую же вонь. Примула, руку бы дал на отсечение, потеряла девственность, когда он был на войне[45], потому как была крайне хорошенькая. И в ней я не вызвал страха. Впрочем, ничего удивительного — в сравнении с её папашей я мог показаться довольно пригожим. У неё был, как оказалось, изрядный темперамент, да и я, поверив в себя, время зря не тратил. Уже через две недели я был с Примулой в весьма близких отношениях, во время которых она любила дёргать меня за уши и выкрикивать: "Загрызи меня, мой зверь!", "Растерзай меня, бестия!" и тому подобную чепуху. Я в перерывах бегал к зеркалу, но вообрази себе, Геральт, смотрел в него с растущим беспокойством. Всё больше[46] я тосковал по моему прежнему, менее впечатляющему облику. Видишь ли, Геральт, прежде я был рыхлым, а сделался здоровенным мужиком. Прежде я беспрестанно болел, кашлял и сопливил — теперь ничто меня не брало. А зубы? Ты не поверил бы, какие у меня были порченые зубы! А теперь? Я могу перегрызть ногу от кресла[47]. Хочешь, я перегрызу ногу от кресла[48]?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});