Корень и дикий цветок - Арон Тамаши

— Просто чу-удо! — подхватил рассыльный.

Веселье вновь заиграло в них, и, когда старик убедился, что теперь с ними можно и кашу варить, и лыко вязать, повел их к ветвистому, узловатому дереву, где снег еще не подтаял. И пока парни, взвизгивая от удовольствия, терли себе снегом щеки и сыпали его Друг другу за шиворот, старый Тима ловко срезал с орешника пару подходящих сучьев.

— Ну, пошли, — сказал он.

Снег взбодрил ребят, и они уже на ходу перевесили на новые жезлы ленты и искусственные цветы. Вскоре добрались до деревни, что лежала в получасе ходьбы, то есть в трех с небольшим километрах от лесного хутора.

Направились прямиком в сельсовет. Судя по тому, насколько уверенно шагали ребята, они ничуть не сомневались, что застанут там Ференца Колокана, хотя день был субботний. Старый Тима по-прежнему ковылял между ними, будто усталый олень, которого отловили в зимнем лесу эти парни с украшенными цветами и лентами палками и которого ведут теперь в сельсовет. Так вошли они в распахнутые ворота. Колокан, очевидно, ждал возвращения свадебных зазывал, но, когда увидел между ними старика, тотчас забыл о них.

— Ба! — всплеснул он руками.

Старый Тима сказал спокойно и просто:

— Добрый день, сынок.

Пожали друг другу руки; Колокан, продолжая улыбаться, спросил парней:

— Все в порядке?

— Пока.

Подмигнув, он кивнул в сторону старика.

— И Тимотеуса Байко с семьей пригласили?

— Да-да, пригласили!

На этом он отпустил ребят и с улыбкой взглянул на старого Тиму. Однако трудно было понять: всегда и веем ли он так улыбается или только сейчас, ему; обычное это для него дело или такое же редкое, как пуговицы из перламутра на полотняной рубахе? Вполне могло статься, что и обычное: уж больно игривые у него глаза — как у полного сил молодого пса, который вроде и вырос, а все озорует. Кудрявые его волосы, аккуратно подстриженные, были густы, что звериная шерсть, а длинные сильные ноги, казалось, так и носили бы его без конца по оврагам да через кусты напролом. Ладони огромные, прямо лопаты; скулы выступали чуть больше, чем надо, а подбородок, наоборот, меньше. Богатырская сила, добродушная неуклюжесть излучали покой, как излучает его природа, но ведь и в природе покой — не всегда благодать.

— Присаживайтесь, дядюшка Тима! — сказал он.

— Благодарствую, разве что ненадолго, — ответил старик, опускаясь на стул.

С того момента, когда открылась дверь и вошел старик, Колокан только и думал что о Тези; а перед глазами у Тимотеуса стояла корова, тощавшая не по дням, а по часам и вот-вот готовая отдать богу душу.

— Давненько мы с вами не виделись, — задумчиво произнес Колокан.

— Ровно год и неделю.

— Да, бежит время!

— Бежит. И не устает.

Ференц Колокан подумал, что так разговор может продолжаться очень и очень долго, как осенью диалог двух орешников: то с одного упадет на землю орех, то с другого.

— Так вот, значит, жду вас, дядюшка Тима, с внучкой на свадьбу.

— Когда свадьба?

— Разве эти бездельники вам не сказали?

— В старое решето что насыпалось, то и просыпалось.

— В субботу, через неделю.

— Стало быть, есть еще время.

Колокан понял, что для старика эта тема — как облако, только свет заслоняет. Что-то гложет его, отвлекает все мысли; мало ли что, может, кто-нибудь к внучке его подбирается, паутину плетет, вот старик и затосковал, вот и ноет у него сердце. Но Колокан тотчас устыдил себя за такие мысли: хватит голову ерундой забивать, все-таки свадьба через неделю.

— Может, звезда какая над домом зажглась? — все же спросил он.

Было ясно, что не о святой душе говорит Фирко Колокан, а имеет в виду какого-нибудь ухажера. Однако, как и обещал, старый Тима сделал вид, будто не понял намека.

— Как не зажечься, коли завтра Крещение, — сказал он.

Колокан отметил про себя, с какой ловкостью перевел старик разговор со звезды любви, о которой его спросили, на звезду библейскую, за которой следовали волхвы. Ох, и хитер этот Тимотеус: в лесу-то как дома, сквозь непролазные дебри уйдет, да так, что листик не шелохнется. Ловок, как леший, и скрытен, как леший, а ты тут хоть лопни, загадки его разгадывая.

— Так вы ко мне? — спросил Колокан.

— К вам, если не затруднит, — ответил старик.

— Что-нибудь со скотиной?

— С коровой.

— Знаю, одна у вас.

Часто и как-то жалобно закивал старый Тима.

— Одна. Помните, на прошлый Новый год крем ели, «Птичье молоко»? Так это ее.

— Давно это было.

— Давно. По корове заметно.

— Постарела?

— Чуть ветер окрепнет — завалится.

— Не ест?

— Нет.

— Почему?

— Нечего.

Недобро ухмыльнулся Ференц Колокан, постучал ногой по полу.

— А вы ей торт испеките, есть ведь кому, — сказал он.

Старик заморгал так, как если бы охапку осенних листьев швырнуло ветром в глаза. Но и Колокан тотчас пожалел о сказанном. Не выдержал, нагрубил, хоть это и не в его характере. Все дикарка та виновата: как сверлила его тогда своими глазищами, бездонными, точно горные озера. Год прошел, а лицо до сих пор горит. Ну и что?! Не причина это для мести; смешались, перепутались в ней самолюбие и любовь, вот и весь ее грех.

Он слегка коснулся плеча старика ладонью-лопатой и примирительно произнес:

— Пошутил я, что уж.

— Ей от шуток легче не станет.

— Значит, надо отдать ее.

— Значит, надо. В кооператив.

Колокан согласно кивнул: мол, конечно, куда же еще; но сказал другое:

— Осенью, пожалуй, еще можно было.

— А подыхает она сейчас.

— В том-то и беда.

— Так исхудала, что дверь открывать не надо, в щелку пройдет.

Колокан свернул губы трубочкой, будто колючку во рту держал, головой закачал из стороны в сторону.

— Нет, нету.

— Чего нету?

— Людей нету.

— Тогда я ее забью.

— Нельзя!

— Ну так хоть кормов дайте, за деньги.

— Проще сахару дать.

Не нашел больше слов старый Тимотеус. Он вдруг почувствовал во рту такую горечь, что даже язык прижал к нёбу, чтобы не сплюнуть. Теплый туман медленно разливался в мозгу, застилая глаза. Однако ж на нет и суда нет; он сглотнул и тяжело поднялся. Что говорил на прощанье и пожал или нет Колокану руку, не помнил. Так почти в забытьи и направился к двери, перебирая пальцами правой руки, будто что-то нащупывая. Только мыслям о Чако и о том, что ее ожидает, было место в сознании, горьким мыслям.

В дверях он обернулся.

— Тогда пусть ее волки съедят, — сказал он.

— В хлеву-то?

— Привяжу в лесу к дереву.

— Вас накажут!

— Кто?

Ференц Колокан в ответ лишь пожал плечами. Не знал или не хотел даже думать, кто и в самом деле накажет хозяина, если тот свою собственную корову отведет в лес волкам на съедение. И пока Колокан молчал, старый Тима, нахмурив брови, ответил сам:

— Разве что только бог.

С тем и вышел.

В глубокой задумчивости ковылял он по деревенской улице, а правой рукой все пытался ухватить что-то в воздухе, шарил, нащупывал — и не находил. Так иногда завяжешь на платке узелок, вроде на память, а о чем — поди вспомни; вертишь, теребишь узелок, да все зря, лишь расплывчатое, туманное пятнышко маячит где-то в дальнем уголке памяти. Мерещилось оно и старому Тиме, он даже ощущал его тепло, но, как ни вглядывался, видел только неясные образы, которые извивались, плясали, заманивали. Старик поднял голову и увидел, что стоит перед дверью сапожника.

Он вошел.

— А где же мастерская? — спросил, оглядывая голые стены.

— Была — да сплыла, — ответил сапожник.

— Стало быть, вы теперь вроде как в сказке живете.

— Вроде.

Старый Тима в деревне был редким гостем; хозяин вежливо усадил его, сказал что-то о преимуществах жизни отшельником на лесном хуторе, вольной жизни, которую, ей-же-ей, многие предпочли бы здешней. Поинтересовался, чем мог бы помочь, будь у него и теперь мастерская.

— Каблуки разве стерлись маленько, — сказал старик.

Хозяин тотчас опустился перед ним на колени и, осмотрев подошвы, заключил, что ничуть не бывало, еще несколько лет послужат. Правда, можно подковки набить, крупные — на каблуки, поменьше — на носки, тогда башмакам и вовсе сносу не будет.

— Из дому шел, как раз за этим и собирался зайти, — сказал старик. — Сейчас вот домой возвращаюсь, а забыл. Хорошо, вы напомнили.

— Потому что и память того, стирается, — заметил сапожник.

Обидно стало Тимотеусу, что старостью объясняют его забывчивость; не в возрасте дело, ведь и в деревне, и в округе всей стар и млад знают, что он вполне еще в здравом уме и ясной памяти; это и Тези подтвердить может. Фирко и волки, скалящие на корову клыки, — вот кто стоит перед глазами, путает мысли.