Хосров и Ширин - Низами Гянджеви

Он перепрыгнет вмиг небесных семь арен.

В горах взрыхлят скалу железные копыта,

А в море пена волн с хвостом волнистым слита.

Как мысли — бег его, движенья — бег времен.

Как ночь — всезнающий, как утро — бодрый он.

Зовут его Шебдиз, им целый мир гордится,

О нем грустят, как в ночь грустит ночная птица».

Умолк Шапур, чья речь свершила все сполна:

Покой свалился с ног, а страсть — пробуждена.

«Ширин, — сказали все, — должны почесть мы дивом».

Охотно вторят все устам сладкоречивым:

«Все, что возносит он, возвышенным считай:

Ведь живописью он прельстил бы и Китай».

В мечтах за повестью Хосров несется следом.

Стал сон ему не в сон и отдых стал неведом.

Слов о Ширин он ждет, и в них — она одна,

Уму давали плод лишь эти семена.

Дней несколько о ней он был охвачен думой,

Речами ублажен. Но час настал. Угрюмый,

Он руки заломил. Весь мир пред ним померк,

В тоске он под ноги терпение поверг.

Шапура он зовет, ему внимает снова.

Но после сам к нему он обращает слово:

«Все дело, о Шапур, кипучих полный сил,

Ты прибери к рукам, я — руки опустил.

Ты зданье заложил искусно и красиво.

Все заверши. Всегда твои созданья — диво.

Молчи о сахаре. Твой сказ не зря возник.

Будь там, где насажден сей сахарный тростник.

Иди паломником туда, где этот идол.

Хочу, чтоб хитростью ты идола мне выдал.

Узнай, добра ль, узнай, — мне сердца не томи, —

Общаться может ли со смертными людьми.

И коль она, как воск, приемлет отпечаток, —

Оттисни образ мой. Внимай! Наказ мой краток:

Коль сердце жестко в ней, — лети назад, как шквал,

Чтоб я холодное железо не ковал».

Поездка Шапура в Армению за Ширин

И мастер слов, Шапур, поклон земной отвесил.

«Да будет наш Хосров и радостен и весел!

Чтоб добрый глаз всегда был на его пути,

Чтоб глаз дурной к нему не мог бы подойти!»

Воздал хвалу Шапур — отборных слов хранитель —

И вот дает ответ: «О мира повелитель!

Когда любой узор мой делает калам,

То славою с Мани делюсь я пополам.

Я напишу людей — они задышат. Птица,

Написанная мной, в небесный свод помчится.

Мне с сердца твоего пылинки сдуть позволь,

Когда на сердце — пыль, в глубинах сердца — боль.

Все, что задумал я, всегда я завершаю,

Я все несчастия от власти отрешаю.

Утихни, веселись, не думай ни о чем.

За дело я взялся — забьет оно ключом.

Мой не замедлят путь ни усталь и ни хворость.

У птиц полет возьму, а у онагров — скорость.

Я не усну, пока твой жар не усыплю,

Приду, когда Ширин прийти я умолю.

Пусть, как огонь, она скует чертог железный

Иль будет, как алмаз, скалистой скрыта бездной.

Я силою ее иль хитростью возьму,

Схвачу алмаз, смету железную тюрьму.

Я стану действовать то розами, то терном.

Все огляжу и все свершу ударом верным.

Коль счастье в Сладостной, — найду добычу я.

Тебе должна служить удачливость моя.

А коль увижу я, что не свершу я дела, —

Вернусь к царю царей и в том признаюсь смело».

Едва сказав сие, сказавший быстро встал

И нужное в пути поспешно он собрал.

Пустыню пересек, скакал в другой пустыне,

Спешил к Армении, к возвышенной долине.

Ведь там красавицы, бродившие толпой,

В нагорьях дни вели, покинув тяжкий зной.

Поднялся ввысь Шапур, там были в травах склоны.

Там базиликам путь открыли анемоны.

Там каждый склон горы цветов окраску взял

И в складках красных был иль желтых покрывал.

К вершинам этих гор подъем свершая трудный,

Луга приподняли ковер свой изумрудный.

До пажитей Бугра с большой горы Джирам

Цветы сплетали вязь, подобясь письменам.

В михрабе каменном — а он — устой Ирака

И мощный пояс он вершины Анхарака, —

Вздымался монастырь, он был — один гранит.

Монахи мудрые устроили в нем скит.

И спешился Шапур у каменного входа:

Знавал обычаи он каждого народа.

О происхождении Шебдиза

И вот о чем ему там рассказал монах,

Слов жемчуга сверля в струящихся речах:

«Вблизи монастыря находится пещера.

В ней камень схож с конем; того же он размера.

В дни зрелых фиников спешит из Ремгеле

Сюда кобыла. Ждет — зачнет она во мгле.

Она, свершив свой путь, в полуночную пору

В пещерный лезет вход, как змеи лезут в нору.

И к камню черному в ней страстный жар горит.

Трепещет, бурная, и трется о гранит.

Ей волею творца от камня ждать приплода.

Что дивного? Творцу подчинена природа.

А конь, что здесь зачат, — всего быстрее он,

Свой взмах у ветра взяв, а скорость — у времен».

Так был зачат Шебдиз. Уж камня нету ныне.

Исчез и монастырь, как легкий прах в пустыне.

Вершины Анхарак скатилась голова,

У ног ее легла; тут не видна трава.

В одеждах сумрачных по златоцветным взгорьям

Каменьев черный рой сидит, сраженный горем.

И небо в пьяный жар от стонов их пришло,

Об их кремнистый стан разбив свое стекло.

Был роком черный рой отчаянью завещан.

Не заросли окрест — одни провалы трещин.

У бога множество есть назидании; тут

Он внятно говорит: «Узрите страшный суд!»

Столетий нескольких, быть может, приговоры

Способны повергать взгордившиеся горы.

Ты ж, глиняный ломоть, замешанный водой,

Все алчешь вечности в кичливости пустой!

О Низами, вернись к забытому рассказу,

Чтоб в будущем о нем не забывать ни разу.

Шапур в первый раз показывает Ширин изображение Хосрова

Когда ночных кудрей раскинулся поток,

А жаркий светоч дня сгорел, как мотылек,

И черною доской, промолвив: «Нарды бросьте!»,

Закрыли желтые сверкающие кости,

Всплыл яркий Муштари, держа в руках указ:

«Шах — выбрался из пут, Шапуру — добрый час».

И вот в монастыре передохнул немного

Шапур прославленный: трудна была дорога.

И старцам, знающим небес круговорот,

Шапур почтительный вопросы задает.

Не скажут ли они, куда пойдет походом

С зарей красавиц рой, к каким лугам и водам?

Велеречивые сказали старики:

«Для неги дивных жен места недалеки.

Под грузною горой, там, на дремучих скатах,

Есть луг, укрывшийся меж зарослей богатых.

И кипарисов рой сберется на лужок,

Лишь их проснувшийся овеет ветерок».

Шапур, опередить стремясь кумиры эти,

Свой пояс затянул, проснувшись на рассвете.

И ринулся он в лес, что вкруг лужайки рос,

Чтоб с россыпью сойтись багряных этих роз.

Взяв листик худжесте, руки движеньем самым

Скупым хосровов лик он набросал каламом.

Рисунок довершил и в сладостную тень

Его он поместил, вложив в щербатый пень.

И будто бы пери, унесся он отсюда.

И вот пери сошлись, они чудесней чуда.

Со смехом на лужке они уселись в круг,

То вязь плетя из роз, то заплетая бук,

То выжимая сок из розы ручкой гибкой,

Сияя сахарной и розовой улыбкой.

И нежит их сердца сок виноградных лоз,

И розы клонятся к охапкам нежных роз.

И, зная, что лужок чужим запретен взорам,

В хмельной пустились пляс, живым сплетясь узором.

Меж сладкоустых лиц Ширин прельщала взгляд,

Сияя, как луна меж блещущих Плеяд.

Подруг любимых чтя, Ширин запировала,

Сама пила вино и милым пить давала.

Прекрасная, гордясь, что лик ее — луна,

Глядит, — и худжесте увидела она.

Промолвила Ширин: «Рисунок мне подайте,

Кто начертал его? Скажите, не скрывайте».

Рисунок подали. Красавица над ним

Склонилась; время шло… весь мир ей стал незрим.

Она от милых черт отвлечь свой дух не в силах,

Но и не должно ей тех черт касаться милых.

И каждый взгляд пьянит, он — что глоток вина.

За чашей чашу пьет в беспамятстве она.