Орлеан - Муакс Ян

Когда пришла моя очередь отвечать, я совсем растерялся и принялся называть первые пришедшие на ум числа, не имеющие никакого отношения к проклятой таблице. Меня немедленно поставили в угол. Это было мое излюбленное место; наказание каждый раз открывало новые возможности для наблюдений и размышлений. Какая-нибудь трещинка в штукатурке, не сразу замеченная, сулила бесконечные чудеса. Я самым внимательным образом всматривался в нее; вроде бы с прошлого раза она расширилась или во всяком случае изменила очертания. Если в углу, где наказанные избавлялись — как по волшебству — от необходимости слушать нудный урок, появлялся майский жук, или рыжий муравей, или паук, меня охватывало внутреннее ликование. Повернутый сгорбленной спиной к классу, я становился обладателем самого ценного из сокровищ — вселенского одиночества и раскрепощающего ощущения, что я на своем веку никогда ничего не добьюсь. Признание собственной ничтожности доставляло мне неизъяснимую радость. Неудача, ошибка, бездарность, лживость, провал — все это был я; я нашел свое место среди людских толп. Чувство тупика несло мне освобождение; я блаженно парил в окружавшем меня презрении. Я никогда ни с кем не дружил; ни один представитель системы народного просвещения не сказал мне — и никогда не скажет — ни слова похвалы, не отпустит ни единого комплимента. Я целиком принадлежал собственной посредственности, всеми брошенный в этом космосе; меня только терпели — в этом углу, в любом углу; от меня отвернулись и взрослые, и дети.

Непригодный к жизни, сломанный, готовый рухнуть, уничтоженный, я мог совершенно безнаказанно предаваться самым безумным литературным фантазиям. Поскольку мое участие в происходящих событиях не только не поощрялось, но и не приветствовалось, мне позволили исписывать целые тетради всякими сумбурными историями; публичную читку одной из них я устроил единственный раз, на перемене; учительница, обидевшись на пассаж, в котором она упоминалась, конфисковала у меня тетрадь и вызвала в школу моих родителей.

Моя проза содержала описание внешности учительницы, ее обвисшей груди, пышного зада и веснушек — всего, что служило мне источником вдохновения и водило моим пером. Вызов в школу родителей означал для меня смертный приговор. После уроков я подошел к учительскому столу; я просил, я умолял, я клялся, что больше никогда не буду делать подобных глупостей, что отныне я буду внимательно слушать урок, вникать в каждое слово учительницы и вести себя послушно, как монах, — я даже встал на колени и молитвенно сложил руки. По всей видимости, эта славная женщина понятия не имела о том, чем для меня обернется ее решение, но я-то знал; мне отрубят голову. Она недрогнувшей рукой вписала в мою тетрадь несколько коротких предложений и велела назавтра вернуть тетрадь с подписями обоих родителей. Она желала встретиться с ними как можно скорее — дело не терпело отлагательств. В тот день я не спешил возвращаться домой и не шел, а плелся черепашьим шагом.

Мои попытки уговорить кого-нибудь из одноклассников составить мне компанию не увенчались успехом. Обычно детей после школы забирали родители, и пришлось признать очевидное: навстречу будущему мне предстоит идти сквозь снег одному. Дома я решил не тянуть и сразу покончить с ужасным делом. Я показал матери тетрадь, она влепила мне затрещину и стала читать мою писанину. Потрясенная вульгарностью и нескрываемой дерзостью автора, она немедленно позвонила отцу; я слышал в трубке его замогильный голос. Он не мог прийти прямо сейчас, но обещал, что наказание будет соразмерно масштабу совершенного преступления.

Я мечтал, чтобы на Рождество мне подарили лопату. Тогда я вырыл бы в заброшенном углу сада яму и закопал в ней парочку, которая произвела меня на свет. Это была бы огромная и глубокая, как ночь, яма, и я зашвырнул бы в нее их обоих, предварительно отравив.

Я укусил мать за руку. До крови. Она заорала. И с ужасом уставилась на рану, как будто на нее напал столбняк и она вот-вот умрет. Потом она метнула мне в лицо банку горчицы; та рассекла мне нижнюю губу и разбилась о плиточный пол. Мать схватила меня под мышки и бросила на пол, на осколки, которые впились мне в тело стаей ядовитых муравьев. Потом проволокла до прихожей и принялась лупить по голове зонтиком. Издаваемые ею вопли меняли пространственно-временной континуум, искажая картину мира: свет сворачивался, волны перекручивались, время проваливалось в пустоту; стены дома оседали. Она следила за моей реакцией, надеясь, что ее крики проникнут мне в сердце. Наконец она выбросила меня за дверь — я был босиком, — как мешок с мусором. Двор нашего дома, запорошенный свежевыпавшим снегом, выглядел изумительно; все вокруг казалось простым, чистым и строгим. Жемчужинами посверкивали снежинки. Это была ледяная версия Востока.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я ждал возвращения отца на лестничной клетке, не сомневаясь, что к материнской взбучке он добавит свою, фирменную. Я листал бесплатный каталог магазина игрушек, лежавший на почтовых ящиках, когда он ворвался в холл и направился прямиком ко мне. Титаническим усилием он поднял меня с пола, как неодушевленный предмет. Я зажмурился. Он поднес меня к потолку и разжал руки. Я рухнул вниз и тут же получил удар ногой — это был его излюбленный прием. Как ни странно, я заметил у него на лице непривычное выражение: он как будто колебался, не зная, каким еще издевательствам меня подвергнуть. Раздосадованный нехваткой воображения — скорее всего, вызванной тем, что он не читал преступный текст и не мог соотнести суровость наказания с тяжестью проступка, — он, вместо того чтобы множить силу и частоту ударов, неожиданно плюнул мне в лицо.

В этот момент в дверях появилась мать. Я сидел на полу, сжавшись в комок и прикрываясь руками в ожидании новых тумаков, а она со смехом подняла надо мной ранец и вывалила мне на голову его содержимое: «Вот тебе! Развел срач, вонючка! Разбери сейчас же!» Отец успокаивающим жестом взял ее за локоть и кивком дал ей понять, что инцидент исчерпан. Я сполна заплатил за свое злодеяние. «Этот говнюк меня в гроб вгонит!» Она сделала два шага и тоже плюнула мне в затылок ядовитой слюной.

Дверь за ними захлопнулась. Я еще слышал их приглушенные голоса. «У меня больше нет сил! Если бы только кто-нибудь…» — всхлипывая, произнесла мать. «Так больше продолжаться не может!» Через секунду, снова обращаясь ко мне, она с надсадой, выговаривая каждый слог и срываясь на визг, прокричала: «Чтоб ты сдох!»

Я просидел на пороге еще час. Жесткий уродливый коврик колол мою задницу. На площадке появился наш сосед. Он улыбнулся мне и вызвал лифт. Прежде чем зайти в кабину, он счел нужным мягко меня пожурить: «Что, нашалил?» — и изобразил рукой шлепок. На белый снег спустилась ночь, окрасив землю в фиолетово-лиловые тона. Видимо, в конце концов надо мной сжалились, потому что меня накормили ужином и даже разрешили посмотреть мультфильм, что обычно было строго запрещено. Сюжет крутился вокруг лунных приключений. Придуманная Жаном Имажем троица героев, один из которых, пылая маниакальной страстью к дуэлям на шпагах, разозлил некоего селенита, бормоча каббалистические заклинания. Дурачок, что ему помогал, вроде бы втрескался в девчонку с круглым бледным лицом, размалеванную, как цирковая наездница.

Когда я лег в постель, то заметил, что у моего плюшевого мишки не хватает одного глаза. Пришлось мне спать с кривым мишкой.

~~~

Четвертый класс. В «Ашане» городка Сен-Жан-де-ла-Рюэль, между залитыми ярким, как в операционной, светом полками, заваленными носками, банками концентрированного молока, стиральным порошком и книгами, я случайно взял в руки и начал машинально листать томик, со страниц которого на меня глянули оазисы, верблюды, пыльные дороги, наргиле, пальмы, ослы, финиковые пальмы и люди в джеллабах.

Мать, занятая покупками, сама того не желая, оставила меня в обществе Андре Жида. Это был Жид в сандалиях и соломенной шляпе, Жид из касбы, обожженный алжирским солнцем, Жид в окружении смеющихся детей на фоне барханов. Я несколько минут разглядывал фотографии, явившиеся из другого времени, такого далекого, что оно казалось не столько минувшим, сколько небывшим. Я успел забыть Жида, когда пару месяцев спустя меня отправили в чужой класс — у моих одноклассников был урок физкультуры на лыжах, в котором я не участвовал, — я снова столкнулся с ним, на сей раз благодаря «Малому иллюстрированному Ларуссу».