Тропами вереска - Марина Суржевская

Сорвалась с места, как выпущенная стрела, понеслась, ног лосиных не чуя. По низине, вдоль овражка, через бурелом. В чащу самую. Охотники беды не предвидят, даром что рысаки уже на весь лес ржут. И собаки воют. А этим хоть кол на голове теши — несутся, глаза горят безумные, хлыстами свистят, покрикивают. Один, кажется, заподозрил что-то, приотстал, оглядывается. Молодой совсем, мальчишка, от того и живо ещё внутри человеческое, не успели разврат и жестокость душу искалечить. А живая душа, она глазастая, чувствительная, трепетная.

— Стойте! — закричал он своим подельникам. — Мы уже в самой чаще! Болотом пахнет… И ведьма там, говорят, живет!

— Так мы и ведьму сейчас на болт насадим, — хохочет тот, что впереди всех несется. — Пусть выходит ведьма! Не бойся, Таир, погоняй!

Мальчишка замялся, смотрит испуганно. А есть, чего бояться: в самую чащу их завела, к болотам, здесь даже птицы не поют, и темно, словно в сумрак вечерний. А сама перемахнула через кусты и была такова.

Лосиху отпустила, наказав на открытую местность не выходить, молодая она еще и глупая. Вернулась в свое тело, полежала, на солнышко прищурившись. И пошла тихонько в чащу, слушая, как ругаются охотники, пытаясь дорогу назад найти. Так сквернословили, что у меня уши завяли, словно лютики по осени. Да только хоть ором, хоть проклятиями, а сидеть на топи они долго будут. Потому что нет дороги назад. Я ее как ленту смотала, вокруг пояса обернула, узлом завязала. Пока не распущу— не выберутся.

Лошадок и псов ночью выведу, нечего им от дури людской страдать. А то охотнички через пару дней проголодаются, начнут животин своих резать да жрать, сырыми притом — огонек на болотах не загорится. А сидеть им в клетке лесной долго, пока ума не наберутся. Потом, может, и отпущу.

Так что в сторожку я возвращалась довольная, улыбалась даже.

* * *

Только когда добрела, хорошее настроение как ветром сдуло. Служитель сидел на пороге, щурился на закатное солнышко. Хлесса моя в сторонке, косится на чужака, порыкивает, но мужчина даже ухом не ведет. Сидит, клинок свой начищает.

— Отмыл кухонную утварь? — прошипела я. Он головой кивнул молча, а я опешила. Отмыл, да как! Блестит так, что смотреться можно, как в зеркало. Я насупилась и в дом ушла. Села на лежанку, раздумывая. Второй день к закату клонится, а служитель и не думает отчаливать. Видимо, жабами его не проймешь, крепкий оказался. Ну ладно, у ведьмы в запасе средств много, сбежит еще Ильмир, всему свое время. Зато жилище мое в порядок приведет. Я захихикала, представив, что сказали бы его братья по Обители, увидав, как служитель светлого Атиса полы в ведьминском логове драит. Я захохотала, вообразив их вытянувшиеся лица — вот бы посмотреть!

Служитель вошел, покосился на меня, отошел подальше. Понимаю: сидит страшилище такое, хохочет само с собой, потешается… Не объяснишь же, что я уже столько лет одна, так что же теперь, лишь слезы лить? Так уже все вылила, целое озеро вон, за леском. Деревенские девки не зря туда купаться бегают, чуют, что водица непростая…

— Чего вылупился? — грубо сказала я.

Он постоял, осматриваясь, но сесть было некуда. Сложил аккуратно свою сутану, сел на нее, к стене привалился.

— Что, ведьм раньше не видел? — оскалилась я.

— Видел, — спокойно ответил он.

— Ну, конечно, видел. На костре, верно, — усмехнулась я. — И как, служитель, нравится тебе, когда ведьмы горят? Когда запах плоти жженной ноздри щекочет? И кричат они криком нечеловечьим? Нравится?

Он не отвечал, только в глубине глаз мелькнуло что-то. Затаенное, больное.

— Нет, не нравится, — произнес без надрыва, равнодушно даже. — Но иногда приходится делать то, что не нравится. Чтобы другим от этого стало лучше.

— И чем же вам ведьмы мешают, служитель? — тихо спросила я. Даже насмешничать перехотелось.

— Они скверна. Нечистота. Отродье тьмы. Ведьмой становится та, что проклята. Что душу свою замарала, грех совершила страшный, — повторил он убежденно, а я вздохнула. Да уж, видала я таких… Да, впрочем, мне дела нет до его убеждений, нечистота — и ладно. Да и есть в словах его правда, что уж там… Только странная правда эта, извращенная…А и пусть.

Я принюхалась: надо же, а этот чистюля на озере помыться успел, пока я по лесу носилась, и даже рубаху свою выстирал, влажная еще. И волосы сырые, не просохли. Надо бы и мне освежиться.

— Воды мне принеси, — протянула я. — На костре нагрей. Купаться буду.

Он зыркнул из-под бровей синью, но поднялся без возражений и даже дверью не хлопнул. А никаких колодцев здесь, конечно же, нет, водичку от самого лесного озера таскать придется. Да через бурелом каждый раз, да по скользкой дорожке, по осенним листочкам. Мылась я обычно на ключах горячих, там, где лес мой на гору ползет, но пришлому о том знать не нужно. Нанялся, так пусть работает.

Лохань вытащила, посреди лачуги поставила, травок душистых достала, устелила дно. Ильмир уже первые два ведра принес и над костерком греть начал. Шустрый какой… Помню, я, когда здесь поселилась, про источники горные не знала, пыталась вот так в лохань воду таскать. Так после второго раза выдохлась и купаться перехотела. Поплавала в холодном озере и зареклась с ведрами ходить. А мужчина столько воды наносил, что можно было четверых помыть.

Я повздыхала. Все-таки, к сути ведьминской неплохо бы еще и сил поболее…

Лохань паром исходила, душистые травы на всю комнатку пахли, так что Тенька расчихалась и сбежала во двор. Даже Саяна улетела, хотя к вечеру всегда в доме сидит — мерзнет, старая. Я скинула свои разбитые ботинки, шаль сложила, балахон стянула. Тронула воду ногой, зажмурилась от удовольствия. И обернулась через плечо.

Служитель у дверей стоял, в тени, лица не видно. Только чую, ощупывает тело мое взглядом. Я хмыкнула.

— Что, нравлюсь?

Он от стены отвалился и за дверь выскочил, словно Шайтас за ним гнался. Вот и хорошо: поостережется в другой раз на ведьму смотреть…

Залезла в теплую воду и глаза блаженно закрыла. Так и лежала, пока звезды на небе не засияли, а меня в сон не потянуло. Вылезла, оделась, выглянула во двор. Ильмир у коряги стоял, на которую я горшки сушиться вешаю. Услышал скрип двери, вскинул голову.

— Убери, — приказала я.

Сама ушла в закуток, села на лавку, слушая, как он воду выносит. Дурак, водицу в землю льет, а сам молитвы шепчет, чтобы светлый бог скверну ведьминскую принял и связал. Дух лесной, наверное, от такого непотребства в своей норе перевернулся.

Когда все убрал и напротив уселся, я хлебушек жевала. Служка посидел, рассматривая меня, подумал.

— Почему ты такая?

— Какая? — не глядя на него рыкнула я. — Страшная? А ты думал, я в водичке помокну, красоткой стану? — и рассмеялась.

Служитель даже не улыбнулся, сидел, как статуя, только глазами блестел.

— У тебя на спине шрамы. От плети, — вдруг бросил он.

— И что? — усмехнулась я. — А еще там струпья и бородавки. И хвост. Или их ты не заметил? На дивный стан мой любовался?

Он промолчал, смотрел только, и я опять разозлилась. И чего прицепился? Сдались ему мои шрамы!

— Раз уж мы об сокровенном заговорили, может, и ты себя покажешь, — протянула я, облизываясь. — А то ходишь в своей рубашке, а мне воротничок глаза слепит. Да и соскучилась я по мужскому телу…

Единственное, по чему я соскучилась — это по лежанке своей. Притомилась и после купания разнежилась, глаза уже слипаются. Но вот любопытство ненужное лучше сразу отбить, чтобы больше охоты не возникало.

— Так что, покажешь, каков ты, а, служитель? Или стесняешься, как девица? Да ты не смущайся, я лишь посмотрю. Ну, может, пощупаю чуток, от тебя же не убудет? — издевалась я. А сама зевоту еле сдерживала. Вот же напасть на мою голову. Тенька, и та уже спит под лавкой, даже похрапывает во сне.

Служитель сидел, глаза опустил, кулаки сжал. На щеках два белых пятна от злости и ненависти проступили. А потом встал и рывком свою рубаху стащил, кинул на лавку. Развязал тесемку на штанах, потянул. Голову поднял, а на лице такое омерзение, что можно ведрами черпать.

Я встала и ушла к лежанке, даже не сказала ничего. Легла, свернулась клубочком, зарубки на бревне считая.

Ильмир постоял возле лавки — видимо, не знал, что дальше делать, то ли за мной идти, то ли спать ложиться. А я почувствовала, как внутри горько стало. Красивый он был, служитель. Плечи широкие, кожа золотистая, под ней мышцы сильные, литые. Так и хочется ладонью тронуть. Живот плоский, безволосый, а я-то думала, у всех мужчин на теле шерсть черная, звериная… Уткнулась носом в лоскутное одеяло, полежала так. А на душе только гаже делается.

Встала рывком и к двери пошла. Ильмир у стены сидел, рубаху свою натянул, на все завязки завязал, в сутану укутался. Проводил меня взглядом, но ничего не сказал.

* * *

Вою я редко, от силы раз в четыре луны. Раньше чаще случалось, а поначалу и вовсе что ни ночь — я на поляну… А потом свыклась, дел много. Набегаешься днем по лесу, то человеком, то зверем, уже и выть перехочется.