Вокзальная проза - Петер Вебер

Всю ночь напролет я смотрел рыбье телевидение, просвещался сквозь сон, предавался холодным надеждам. Наконец врач-анестезиолог вошел с экрана в мое купе: «Вы курите? Пьете? Давно принимали пищу? Едете один?» Он попотчевал меня каким-то забавным напитком, возле кровати возникли еще какие-то фигуры, укрыли меня чем-то зеленым, поставили передо мной лампу, из которой выскакивали хрусталики, падали между ресницами, позади носа, я уже чувствовал во рту вкус желанного, темно-красного сна. «Он хочет сойти. Надо срочно снова его укутать!» — слышал я отдаленные голоса, меня укутали в некий полный тон, да так и оставили.

Катящийся апельсин

Я проспал несметное число холмов. Изливался дождем сквозь перины, съезжал по занавескам, шел сквозь не пойми что, а очнулся на белых простынях. Проспал красные желудки, продремал луга и поля, причесывал облака, взбивал сахар в вату. Угодил в мельницу, где меня и размололи вместе с часами и секундами, просочился в чашки. Две сестрички намылили мне шею и щеки, выбрили всю щетину, надушили меня бирюзовой синевой.

Заморгав на свету, я вижу у своей постели белые фигуры.

«У него синдром путешественника, он и лежа подгибает колени, потому что часто путешествовал на лавках и в креслах. Лишь когда он сможет во сне выпрямить ноги, мы позволим ему встать, а пока пусть выспится».

Теперь та фигура, что стоит впереди, глядит на меня: «Сесть не хотите? Ну стать саженцем или сидельцем?»

Я киваю.

«А о чем вы можете сейчас вспомнить?»

В голове у меня смутные воспоминания о том, что всю жизнь я провел в пути, жил в поездах, дома не имел, продавал газеты, поначалу в окрестностях вокзала, а после и в самом вокзале.

«Сейчас вы отоспитесь, как следует отоспитесь, по всей форме, до упора».

«А это что, общедоступная больница?»

Сзади доносится смех, впереди же царит полнейшая серьезность.

«Вот когда у вас в животе зазвонят колокола, вам будет дозволено встать, ну, когда вы прослушаете весь благовест. А до тех пор вы останетесь здесь, внизу, — говорит одна из сестер, — теперь же попробуйте увидеть во сне сады, деревни, башни и холмы». Она впрыскивает в меня сон, теплый мед расползается по всем моим членам, позвоночник обмякает, уплощается, на лопатках у меня вырастают крылья, а на пятках — крылышки, с жужжанием я порхаю над кроватью, должно быть, несколько лет кряду.

Сигналы звонка, точно капли. Дверь распахивается: «Кофе, чай, минералка?» Какой-то человек подвозит к моей кровати мини-бар, излучая несгибаемую веселость. Говорит он на пламенном диалекте северного Тургау, в котором звучат светлые, быстрорастворимые гласные, каковые он длинным пинцетом сует мне прямо в ухо. «Если кто-нибудь войдет в купе, вы должны немедля распрямить ноги, — говорит он мне, подмигивая, и протягивает поднос, на котором стоят маленькие пластмассовые стаканчики. — Вот вам пилюлька, вот вам мюсли, а чтоб запить — апельсиновый сок». Я выпиваю два стаканчика, заглатываю три пилюльки, и за это меня вознаграждают доверием. Санитар поднимает штору, и теперь я вижу плывущие мимо холмы, фруктовые плантации, ряды деревьев, а на них маленькие яблочки и груши, кровать почему-то вытягивается в длину, приходит в змеистое движение, следуя за хвостатым диском солнца. Волнистая линия горизонта, искусно вырезанный ножницами силуэт, узор обнаженных веток чернят катящийся апельсин, он катится за елками и буками, исчезает, появляется вновь, неуклонно всходит и заходит, причем становится все краснее. Скоро и вершины деревьев мчат сквозь подвижную красноту, я вижу скопище антенн, дуги аркад, цепи фронтонов, стада скота, обычные резные украшения подоконником, какие неизбежно встретишь в любой детской. Я сеял путы, сотрясал башни, пожинал колокола. Пожирал крыши, заселял подушки, без конца мастерил сон.

С холмов нисходит крылатая сестра с блокнотом, она кладет на мой столик фрукты и мандарины, после чего снова опускает штору. Теперь меня выковыривают из постели и облачают в купальный халат, сажают в кресло-каталку и везут по проходам, по зеленому ковру, через искусственные местные леса с красивыми, поросшими мохом просеками, а оттуда — в оранжереи, полные тропических растений. И всюду бабочки. Путь наш лежит через аллею, на другом конце которой поджидает очередной звук: меня без разговоров вываливают из тележки. Вода вовсе не холодная, скорее даже не вода, а теплый рассол, который держит меня на поверхности, причем мне не надо совершать никаких движений, я перетекаю в старый светлый бассейн, накрытый стеклянной крышей, отплываю кролем от устья, среди серьезных пловцов, которые одолевают здесь свои дистанции. В центре бассейна — маленький зеленый островок, деревянными мостками соединенный с краями бассейна. Учитель плавания одет в белое, на галереях сидят те, кто плавать не умеет, они одеты в полосатые, бело-синие пижамы, все, как один, поднимают меня на смех, когда я хочу выбраться на сушу. «Горькуша! Новоокрещенный! Бледнолицый!» — хохочут они, и я отскакиваю назад, плыву сквозь беспричинный смех, к водопаду, в новые шумы и, рухнув на свеже-застланную постель, снова погружаюсь в сон.

«Lei dorme sempre, — говорит мне женщина в светло-голубом рабочем халатике, вылезая из-под кровати. — Come mio figlio»[2]. Она моет пол и говорит, что сын у нее всегда спит, обед может проспать, даже если она приготовит для него самые изысканные блюда, он все равно не проснется. Чтобы он поел, его надо долго трясти и будить, а поевши, он опять уснет. «Lei е uno, che ha mai dormito, si vede. Come io»[3], — говорит она. Я спрашиваю, откуда она родом. Ответ гласит: «Из Испании. Qui, si parla italiano, anche gli spagnoli»[4], — говорит она, надраивая туалет и в зеркало наблюдая за мной. Под глазами у нее желтые круги, взгляд смутный, притененный, сон пока не отлетел от ее ресниц. И не успел я помянуть что-нибудь усыпляющее, как она уже отвернула кран. Оттуда сыплются мелкие головастики, стены раздуваются, кровать обретает паруса, испанка уплывает сквозь стену в соседнюю комнату. Сон в поезде, на длинных волнах. Я исчез в пене прибоя. Ушел в песок.

Позднее мне выдают хлопчатобумажную пижаму, а к ней пару ортопедических ботинок вкупе с дозволением прибиться к рою сине-бело-полосатых, в ближайшем окружении. Сестры и санитары в обуви без каблуков деловито топают по синтетическим полам. На замлевших ногах я шагаю по коридорам, убыстряю шаги, лечу. В телевизионной комнате, где лежат в постелях занедужившие летуны, на одном экране, с вырубленным звуком, идет какая-то командная игра, на другом вещает космическая станция, без перерыва, с орбиты мы глядим на континенты, слушаем далекую музыку и безудержный храп. Зачастую нам приходится изображать для всяких важных персон народ и публику, их приводят в телевизионную комнату, и они произносят краткие спичи. Мы — народ бравых храпунов и любителей вздремнуть. Кто приближается к важным персонам, тот все набирает и набирает вес, но думает, будто сам представляет собой нечто значительное. У них в комнатах орудуют лазером, в задних комнатах обитают их супруги, которые, как и прежде, втолковывают мужьям, что именно те должны сегодня надеть, ведь эти господа никогда не одевались самостоятельно, их всегда поджидали наглаженные сорочки и брюки, вывязанные галстуки.

Впрочем, меня занесло слишком далеко, и ласково, но решительно меня возвращают на место и снова погружают в сон. В ближайшие годы я остаюсь в постели и становлюсь забывчив.

2

Я звучу, мы звеним

Собственно пробуждение совершается в умывальной комнате. Всех взрослых поднимают боем колокола. Вместе с другими заспанными я ожидаю в навевающей сон полутьме. Гудение фена, шорох душевой струи. Одна из практиканток отводит меня в зал, пронизанный бойкой музыкой, к стулу с подголовником. И оставляет в зеркальном лесу. Я вижу себя многократно отраженным в зеркалах, сзади, спереди и вообще со всех сторон, я вижу остальных «синичек», каждый предоставлен самому себе. Вдали щелкают торопливые ножницы, а над нашими головами бешено крутится вентилятор. Куда ни глянь — повсюду потные тела, мы исторгаем поступки и фантазии, собственный жар бьет нам в голову, мы стыдливо пристроились на своих стульях, все колдовское выделяется из пор. Наконец появляется умывальщица, дама эдак лет шестидесяти, ярко накрашенная, на каждом пальце у нее кольца, а ногти в крапинку. Она являет собой образец телесного лоска, который мы хотели бы обрести. Обнюхав меня, она прикладывает к моей шее металлическую миску, сует в ушную раковину большой шприц и промывает слуховой проход. И вот я уже слышу океанский прибой, следую за теплыми лучами в голове, позволяю пощекотать мое нутро, веселые ручейки омывают мозг, целые фразы стекают в миску, еще возникнут новые бухты, которые мне предстоит заселить.