Трудно стать Богом - Вячеслав Рыбаков

Он и в аэропорту, наклонившись к уху Малянова и жарко дыша многодневным перегаром, – прощался он с Россией так, что жутко делалось, казалось, человек умереть решил, – вполголоса отмочил что-то отчаянно антисемитское и великолепно смешное, но Малянов не запомнил, к сожалению, потому что чуть не плакал; отмочил, отхлебнул напоследок и, помахав волосатой лапой, вместе со Светкой и детьми убыл в Тель-Авив.

«А вот еще перл, слушай сюда! – восклицала Ирка, отсмеявшись и оббив о край пепельницы длинный мышиный хвост пепла с сигареты. И с выражением произносила: – Она волновалась, ждала, не верила… За обедом она наспех проглотила лишь несколько ложек!» – «Поутру, после первой ночи любви, из сортира долго доносилось ритмичное позвякивание», – уже от себя подхватывал Малянов. И они опять долго смеялись.

Потом организующее мужское начало брало верх. «Ладно, все, – говорил Малянов. – Надо работать». – «Надо так надо, – уныло отвечала Ирка, давя окурок посреди трухи предыдущих. – Работа делает свободным… Честное слово, лучше тачку в концлагере катать, чем перелопачивать эту муть». – «Читают… – неопределенно говорил Малянов. – И, знаешь, не гневи Бога. Сидишь чистенькая, свет горит пока, и вода из крана пока течет, что еще нужно?» – «…Чтобы спокойно встретить старость…» – добавляла Ирка из «Белого солнца пустыни». «Масло в холодильнике есть», – забивал Малянов последний гвоздь.

Это были еще цветочки. Ягодки начались, когда им стали очень по знакомству предлагать – а они, естественно, не отказывались, только спать становилось уже совсем некогда – тексты с совершенно им неизвестных языков. Например, с корейского. Баксы, блин. «Ну я не могу больше, – рыдающим голосом говорила Ирка. – Давай откажемся!» – «Спокуха на фэйсе! – бодро отвечал сидящий за машинкой Малянов. – Жрать хочешь? Бобке кроссовки нужны? Диктуй, шалава!» – «Диктовать? – язвительно переспрашивала Ирка, закуривая. – Пожалуйста! С удовольствием! – затягивалась. – Его голос стал объемнее, чем его мысль, и от этого немного странно сотрясался воздух в комнате. Только его глаза, не видные сквозь гнусное пространство, имели неописуемое выражение. Хоть и страдая немного, но с задорным выражением лица он продолжал: „Подумай о товарищах, с рассвета до заката работающих, пачкая кофем станки! Подумай об их бледных лицах, собранных на пыльных рабочих местах и работающих, как мулы!“ – „Ё!.. – озадаченно икал Малянов, но вовремя осекался. – Что, так и написано?“ – „Так и написано“. – „Кофем?“ – „Кофем!“ – „Какое гнусное пространство…“ – задумчиво произносил Малянов, и вдруг, посмотрев друг на друга, они начинали дико хохотать. Буквально ржать, едва не валясь со стульев. „Может… – всхлипывая, выдавливала Ирка, – может… испачканный кофем станок… это у них, в Сеуле… предел нищеты?“

«Кошмар, – удрученно произносил Малянов, отсмеявшись. – Что с русским языком делается…» – «Да уж, – с готовностью подхватывала Ирка; время ругани – время отдыха. – Даже дикторы, даже артисты уже не понимают, скажем, разницы между „надел“ и „одел“. Как скажет „одел калоши“, так я сразу пытаюсь сообразить, что же он на них надел. Шляпу? Колготки?» – «Представляешь, если и в обратную сторону путать начнут? – начинал мечтать Малянов. – Про какого-нибудь заботливого банкира: он надевает жену с иголочки!» – «Как жену надеваешь? – с хохотом подхватывала Ирка. – От Диора!» – «А рекламки эти в метро, обращала внимание? Дизайн, цвет, полиграфия… какие мощности задействованы, какие деньжищи угроханы – а „Кристал“ пишут с одним „л“. – „Фирма „Ягуана“ через „я“, – подхватывала Ирка. – Как будто в честь Бабы-Яги, а не ящерицы игуаны“. – „Да нет, – вдруг хихикал догадливый Малянов. – Это они так представляются. Лицо фирмы. Я, говорят, гуано. Гуано знаешь, что такое? Птичий помет, на чилийских островах добывают. Удобрение – пальчики оближешь, сам бы ел. По-испански гуано, а по-нашему говно. Так прямо сами и сообщают: я – говно“.

И они опять смеялись.

«Ладно, – говорил Малянов потом. – Будем рассуждать логически. Что хотел сказать автор? Полагаю, что пыльные лица на рабочих местах вкалывают до потери пульса. До посинения. До седьмого пота, во! Кровь из носу капает на станки у них, а не кофей! Так и запишем… – И его пальцы начинали проворно плясать над рокочущей и лязгающей клавиатурой раздрыганной машинки. И он приговаривал: – От моих усилий тоже… несколько странно… сотрясается воздух в комнате… А интересно… сколько платят тому, кто нам… подготовил такой…» – «Ты не слишком далеко от оригинала отходишь?» – озабоченно спрашивала честная Ирка, заглядывая ему через плечо. «Ништо! – отвечал Малянов. – Думаешь, найдется идиот, который за те же деньги полезет сверяться с подлинником? Диктуй дальше!» Ирка оббивала сигарету и шустренько цапала следующую страницу, и лицо у нее вытягивалось. «Он думал, – упавшим голосом читала она, – что трава, колышущаяся по ветру за пригорком, одна трава – это трава целиком, а трава целиком – это одна трава. Если не так, думал он, то ему, имеющему только имя, нет причины умирать…» – «Ё!..» – икал Малянов. «Ну я не понимаю! – рыдающе восклицала Ирка. – Я вообще не понимаю, что хотел сказать автор! – Она вчитывалась еще раз. – …Одна трава – это трава целиком… а целиком – это одна трава… Слушай, может, это связано с восточными философиями? Дзэн, синто… что там у них еще… дао… Может, Глухову позвонить? Как ты думаешь?» – «Я думаю одно, – отвечал Малянов, от обилия травы тоже несколько стервенея. – В пятницу мы должны сдать чистовой текст. Полностью. Иначе следующего заказа может вообще не быть. И так нам уже дают понять, что к их услугам теперь масса настоящих профессионалов. А насчет „не понимаю“… Великих авторов, – издевательски выговаривал он, – всегда понять трудно. Вот дай-ка сюда „Крейцерову сонату“. Ирка представить не могла, зачем Малянову вдруг понадобилась „Крейцерова соната“, но послушно протягивала руку и снимала с полки графа Толстого. Малянов брал у нее том. „Помнишь суть? – спрашивал он, листая. – Он едет жену убивать из ревности… Ага, вот! – зачитывал: – Страдания мои были так сильны, что, я помню, мне пришла мысль, очень понравившаяся мне, выйти на путь, лечь на рельсы под вагон и кончить“. – „Что-о?! – чуть подождав продолжения, но поняв, что это конец фразы, обалдело переспрашивала Ирка, совершенно не ожидавшая от не читанного со школьных лет графа подобного подвоха. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом опять взрывались. – Чертов извращенец! – выдавливала, задыхаясь от смеха, Ирка. – Ну и кончал бы себе на рельсы – женщину-то зачем ножиком? Ой, слушай, а может, и Анна Каренина под паровозом… того?..“ И они опять очень долго смеялись.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});