Безмерно счастье, или Беспорядочное блуждание одной отдаленной души в поле действия мирового вектора зла - Любовь Романчук

Воцарилась тишина, в которой падал пепел с конца сигареты на паркетный пол и слегка хлопала от движения проникающего внутрь морозного воздуха форточка. Рванув с дивана сумку, Андрей молча и бешено стал укладывать в нее стереосистему. "Вот так, чтоб не обидно было", - утешал он себя. Чужая сумка была огромной, и все поместилось без проблем, сверху он еще уложил японский двухкассетник с каналом для улавливания сигналов внеземных цивилизаций, швырнул пару видеокассет и застегнул тонко пропевшую молнию. - Единственно подчиняясь вашей просьбе, - обернувшись, выдавил наконец замершей за спиной немым истуканом ведьме. "А там и выброшу", - добавил про себя. Женщина рассмеялась. Он не слышал, но чувствовал за спиной этот внутренний довольный смех. Под него и выскочил на лестницу, и из подъезда и, пересекши площадь, остановился у стоящих под аркой больших мусорных баков. Жгла злость и обида, и небрежно наметенные в разных местах кучи снега странным образом умножали ее. Хотя, собственно, почему он должен был обижаться? Залезший в чужую квартиру хам. Наследивший и насоривший на полу бродяга, забывший все нормы приличия. Обыкновенный шкодник, из мести наверняка испортивший вынесенную небрежно аппаратуру. И тем не менее он злился, забыв про звучавшую в его душе музыку. Пугала мысль, отчего она не зажигала света. Хотя, что ему было до этого? Все могло оказаться проще: какой-нибудь дефект на лице, родимое пятно, синяк, нарыв. Какая-нибудь болезнь. Банально и сердито. Ладно, в конце концов, это было не столь важно. Важнее было решить вопрос с сумкой. Что с ней делать? Оставить здесь? Отнести назад? Андрей колебался, стоически борясь с замерзанием. Первое выглядело трусливо, второе - унизительно. Глазами он нашел окна, свет по-прежнему не горел в них. Черные провалы квадратов неприятно зияли на фоне освещенного дома. Ему показалось, что женщина подошла к окну и смотрит вниз, белое отражение от ее шубы прилепилось к краю одного из квадратов. Он задвинулся вглубь, не желая быть понятым неправильно, и вдруг кто-то невидимый твердо и уверенно положил сзади руку ему на плечо.

В комнате было шумно и в то же время, несмотря на скопление народу, пустынно. Все говорили одновременно, пытаясь переговорить соседа и не слушая даже себя; кто-то читал в чью-то спину стихи, возле буфета какая-то дамочка средних лет с обнаженной конопатой спиной приловчилась петь, манерно ломая худые руки в черных длинных перчатках, пока не стряхнула ими чешскую старинную вазу на жесткий некрашеный пол, - "ой", - пропела дамочка посреди куплета и замолчала, и это вышло очень гармонично, вроде именно так и было запланировано: звон вазы, заключительное "ой" и тишина. Разгоняя по пути спрессованный дым, Андрей оседлал диван, и его тут же приветствовали, по-приятельски щелкнув по носу. - Андрюха, в кои-то веки! Где шлялся, блудила? А ну гитару прохвосту! Состругай чего-нибудь, коль не забыл. Отвыкшими пальцами Андрей перебрал струны. Он хотел сыграть ту тонкую и неподатливую музыку души, которая иногда то возникала, то затухала в нем, но получилась лишь какая-то жуткая какофония и, бросив эту попытку, он, фальшивя и перевирая, просто сыграл веселую популярную песенку, вполне удовлетворив ею сборище. Рядом, из дымного тумана, вылепилась Анюта и, присев рядом, печально уложила свою голову ему на плечо. Он удивился, потому что забыл, что его связывало с этой чужой, страдальческого вида женщиной. - Мы, кажется, не виделись четыре месяца, - сказала она Андрею. - Ты, надеюсь, не очень скучала? - повернул к ней голову Андрей. Тонкий профиль ее был будто измучен разлукой. - Я после тебя ни с кем, - призналась она, - даже не хочу. А куда ты исчез тогда? - Ты меня ни с кем не путаешь? - на всякий случай поинтересовался Андрей. - Ни с кем, - уверила его Анюта. - Вроде. А куда ты исчез тогда? - У меня это бывает, я же предупреждал. А кто у торшера? - Стас, от него недавно ушла жена, променяла на какого-то водопроводчика. Так что теперь он от женщин как от огня. - А от водопроводчиков? - ввернул Андрей. Стасик наконец залез на торшер, обосновался поустойчивее и, держась за изогнутую шею лампы, пьяно крикнул: - Суки, сучары, я вас... - Пойдем, - попросила Анюта, прижимаясь к Андрею. - Я расскажу, что здесь случилось за это время.

Усилием воли Андрей попытался вызвать в себе желание, он старался долго, но ничего не вышло, и он молча отстранил от себя Аню. Обидевшись, она сразу отошла и, недолго поскучав у окна, пригрелась под рукой у Козельского. Все женщины - инопланетяне, - подумал Андрей, - а точнее, стервы. Никогда их не понять, и на фиг. Просто каждый понимает любовь по-своему. А я никак не понимаю. Краткая яркая вспышка, как удар электричества, от которого можно сгореть в это мгновение, но уже не в следующее, когда все существо мое, вся жизнь - в тебе, в какой-то адской переплавке, и падает в нескончаемую бездну своих чувств, из которой нет возврата, и умирает от невозможности достичь ее глубинного конца - это мужчина. А протяженность когда "Я люблю тебя" означает не глубину, но надежность, не силу, но долговременность (долгоиграющая пластинка, заевшая на какой-нибудь нежной ноте) - это женщина. Две никогда не могущих понять друг друга сущности. - Он влюбился, ребята, - сказала Анюта, со стороны наблюдая за мыслями Андрея. - Не иначе. Посмотрите на его глаза. Подойдя, Козельский присел и заглянул ему в лицо. - Глаза как глаза, - констатировал он под дружный хохот, - обыкновенные. - Вчера опять стреляли где-то, - сказал Андрей. - Это собак отлавливают, - предположил Козельский, высматривая глазами Анюту. - А, может быть, крыс. Они ныне какими-то огромными стали. Вообще зверье полезло необыкновенное. - Мутация природы нас и захлестнет, - крикнул с торшера Стасик. Без жены он был неухоженный, бледный и невысыпающийся. - Вырождение - неплохой выход для мира, и против него не попрешь. Он выпятил вперед губы и воздухом сыграл ими марш. - Гошик, тащи сюда жратву, - вспомнив, крикнул на правах хозяина Козельский, - что сыщешь. Такое обмыть надо. Двухметровый Гошик, из художников-самоучек, посопел и испарился в кухню. Покопошившись, вскоре появился с огромным подносом в руках, на котором лежали засохшая таранька, кусок сыра, бутылка без этикетки и еще что-то, за давностью потерявшее свой вид до полной неузнаваемости. Свинтив пробку, Козельский не скупясь разлил всем в подвинутые Анютой фужеры. - Ну что, вздрогнем, мутанты? Гошик нагнулся, протягивая бокал Андрею. Андрей близко от себя увидел его опухшее от сбитого ритма жизни лицо. - Я тут кучу картин намалевал, - сообщил он. - Надо будет названия придумать, чтоб покруче. - Придумаем, - пообещал Андрей, первым вливая в себя напиток. Гошик выпрямился, заглядывая внутрь своего фужера, словно любуясь отражением красок на натянутой бледно-зеленой поверхности жидкости. Комната помещалась там целиком, только была крохотной-крохотной и слегка преломленной. - Осторожно, Гошик, здесь больше 20 градусов, - предупредил Козельский. На твоем месте я бы только понюхал. Он опрокинул внутрь себя крохотную отраженную комнатку, сдержав гримасу отвращения, и, потянувшись, отломил кусок тараньки. "Стареешь, брат", подумал Андрей, засматриваясь на его растущую зеркальную лысину. Твердая желтая таранька вызвала у него ассоциацию с пергаментным, плюнувшим в него стариком и, со злорадством отрывая от нее кусок, Андрей сказал: - А хочешь сюжет? И рассказал. В двух словах. А третьим словом предложил выпить - то ли за помершего старика, то ли за свой сюжет, то ли за может-быть-где-то-существующую-планету или хрен знает за что. - Н-да, - сказал Козельский. - Чепуха все это. И выпил. - Вот. Писал себе в удовольствие, - попенял Андрею, заедая тараньей шкурой. - Все наше представление пропустил, как мы тут деньги загребали. У дураков. - Зачем? - Полраза всего живем, Андрюха. И перерождений не предвидится. - Ну и что? - Ничего. Это-то и обидно. То есть совсем. - НИЧЕГО, - со смаком повторил Андрей и неожиданно для себя подмигнул Анюте. Подмигнул и сник. Тоже неожиданно. - Я вот книжки продам, - пообещал всем Стас. - И... Что "И", он не придумал, а, может быть, придумал, но не сказал. Может быть, водопроводчика побьет - пока вот книжки ему бить мешают, а без книжек он вольная птица. А, может быть, что-то другое сделает. Или, скорей всего, ничего не сделает, а просто продаст. И другие продавать начнет. - А стреляли людей, - без перехода осознал вдруг Андрей. - Лишних. - Да ну тебя. Заладил. Оцени лучше Гошиково творение. Андрей скосил глаза в угол и увидел небольшое полотно, на котором было почеркано что-то неопределенное. Он не стал всматриваться, потому что был занят в это время другим - он так и подумал: "другое" и заскучал от неясной тревоги. - Давайте танцевать, - предложила Анюта, вопросительно поглядывая то на Андрея, то на Козельского, но Андрей отрицательно помотал головой. - Мы все животные, - возразил он Стасику, имея в виду что-то свое. - Хоть продавай книги, хоть нет. Козельский смотрел на него с напряжением, ожидая любого поворота. Из-за его плеча выглядывала Анюта, и плечо, чувствовалось, было уже не помеха. - Не согласен, - погрозил пальцем заброшенный Стасик. Торшер качался и скрипел под ним, а изогнутый желтый абажур был похож на световой душ, обливающий Стасика мягким ровным светом. - Завтра выйдем в Центр за деньгами, - объявил Козельский, - держаться будем вместе и, главное, вовремя смыться. Представимся заокеанской группой. Немного критики, немного ужасов, немного эротики. Под шумок Гошик продаст пару картин. Не больше. Нельзя возбуждать зависть в толпе. - Я не пойду, - сказал Андрей, вспоминая косой длинный удар, пришедший в прошлый раз ему на челюсть. Лучше уж чистить квартиры. - Я тоже, - присоединилась Анюта, - надоела эта беготня в потемках. - Мы тебе придумаем костюм Евы, - сообщил Козельский, - чтоб было как настоящее. Издалека не сообразят, а там и смоемся. - Закон пещер, - придумал нужные слова Андрей, чувствуя, как начинает окунаться в этот мир, становясь в нем своим, как затягивает его вновь в огромную мощную и захватывающую воронку страстей, инстинктов и безверия. И вот надоело сопротивляться и, опустив руки, он поплыл. А, соскучившись в кружении одному, подозвал Анюту и, запустив свою руку в ее густые длинные волосы, забыл обо всех канонах дружбы. Анюта была счастлива - таким дешевым недолгим счастьем, пытаясь урвать его, сколько достанется, пусть хотя бы животом прижаться (и прижалась). Андрей ощущал себя бездарным властелином, это было приятно и в то же время скучно. Скучно потому, что Анюта была женщиной, а всех женщин Андрей делил на четыре категории: бывших любовниц, нынешних, будущих и несостоявшихся. Беды в этом не было, ну делил себе, и ладно, беда была в том, что он не мог вспомнить, к какой группе принадлежала Анюта, а без этого не получалось. И потому, наклонившись, он неожиданно тихо шепнул: - Иди к Козельскому, он неплохой мужик. Иди. Отшатнувшись, Анюта широко выкатила на него наполнившиеся влагой глаза, еще не веря в серьезность сказанного. Ее лицо испугано, измучено и некрасиво. На нем еще пыл страсти, налившийся в губы, в измененные потемневшие глаза. Она не верит, и Андрей добавляет: - Нельзя унижать мужчин. Никогда.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});