Никогда не сдаваться! Лучшие речи Черчилля - Уинстон Черчилль

В этот юбилейный для Британской империи год нет недостатка в тех, кто утверждает, что наше отечество достигло пика славы и могущества и вскоре начнет приходить в упадок, подобно Вавилону, Карфагену или Риму. Не верьте лжепророкам! Отриньте их мрачные предсказания! Докажите на деле, что наша нация полна сил и жизненной энергии, что англичане твердо намерены сохранить империю, унаследованную от отцов (одобрительные восклицания), что британский флаг все так же гордо реет над нашими кораблями, что к нам по-прежнему прислушиваются европейские соседи, а наш монарх искренне любим всеми своими подданными. Только тогда мы сможем продолжать следовать тем курсом, который предначертан нам свыше, и только тогда мы сможем выполнить свою миссию, став гарантом мира, законности и порядка и подарив все эти блага цивилизации множеству разных народов, населяющих самые удаленные уголки Земли. (Громкие одобрительные восклицания.)

«Побег!»

23 декабря 1899 года

Здание муниципалитета города Дурбан, провинция Наталь, Южная Африка

Отправившись в Южную Африку в качестве корреспондента газеты «Лондон Морнинг Пост», Черчилль должен был освещать для этого издания события Англо-бурской войны. Однако 15 ноября 1899 года во время стычки англичан с повстанцами, которая вошла в историю как «инцидент с бронепоездом», Черчилль оказался в плену у буров (выходцев из Голландии, поселившихся в Южной Африке). Свой 25-й день рождения он провел за колючей проволокой в лагере для военнопленных в Претории, замышляя побег. В ночь с 12 на 13 декабря он бежал из плена и 10 дней спасался от преследователей (ему пришлось провести несколько суток в кишащей крысами угольной шахте, где его укрыл англичанин, руководивший отрядом горнорабочих). После долгих странствий Черчиллю удалось добраться до Португальской Восточной Африки – там он наконец обрел свободу. Более подробное описание обстоятельств пленения и побега читатель может найти в мемуарах Черчилля «Мои ранние годы».

Затем наш герой отправился на корабле в Дурбан, где его ждал радушный прием британских поселенцев. В книге «Мои ранние годы» Черчилль так описывает обстоятельства своего прибытия в этот город:

«В Дурбане меня встретили как национального кумира. Меня чествовали так, словно я одержал победу в крупном сражении. Гавань пестрела флагами. На набережных играли оркестры… Толпа подняла меня на руки и понесла к зданию муниципалитета. Люди отказывались разойтись, пока я не произнесу речь. В конце концов мне пришлось перед ними выступить».

Бегство из плена на время сделало Черчилля национальным героем, обеспечив ему известность, которая заложила прочную основу для столь желанной карьеры в политике.

Нынче не время произносить длинные речи. Все слова давно сказаны, пора действовать! Мы ведем войну, и ее исход далеко не очевиден. Но за нами – великая империя, которую поддерживают многочисленные колонии, верные нашему правительству, и мы должны довести начатое до победного конца, чтобы старый добрый «Юнион Джек» стал вновь развеваться над Южной Африкой, знаменуя наступление эпохи мира, свободы, равенства и порядка. Я еще раз благодарю вас за теплый прием. Думаю, любой англичанин, искренне преданный своей родине, испытал бы столь же глубокое чувство благодарности по отношению к верным и преданным колонистам Натальи, какое сейчас переполняет меня.

«Годовщина со дня моего побега»

13 декабря 1900 года

Отель «Вальдорф-Астория», Нью-Йорк

В 1900 году после победы на выборах в парламент от города Олдем, что в графстве Ланкашир, Уинстон Черчилль отправился в шестинедельный лекционный тур по США и Канаде, посвященный Англо-бурской войне и героическому побегу из плена. Он надеялся, что сборы от лекций помогут ему поправить финансовое положение. Выступая перед американцами, Черчилль был обескуражен тем, что многие из его слушателей сочувствовали бурам. Марк Твен, председательствовавший на первой встрече в Нью-Йорке, представил оратора публике, начав с весьма остроумной похвалы в его адрес: «По отцовской линии господин Черчилль англичанин, а по материнской – американец. Без сомнения, человек с таким происхождением не может иметь недостатков».

Прошел ровно год со дня моего побега. Об этом событии много говорили и писали и в вашей стране, и в Англии, но большинство рассказов, разумеется, не имеют никакого отношения к действительности. Я сбежал, перемахнув через забор с колючей проволокой, пока часовой раскуривал трубку. Мне удалось незаметно пробраться по улицам Претории и забраться в вагон, набитый мешками с углем – среди них-то я и затаился.

Увидев, что поезд поворачивает не туда, куда мне нужно, я выпрыгнул из вагона. Потом я долго шел, сам не зная куда и еле волоча ноги от голода. Наконец я понял, что выбора нет: нужно обратиться к кому-нибудь за помощью, как бы рискованно это ни было. Я постучал в дверь какой-то лачуги, ожидая увидеть на пороге бура, но, к счастью, ее хозяином оказался англичанин по имени Джон Говард, который в конечном счете и помог мне пробраться к своим.

Первая речь в парламенте: «В знак уважения к светлой памяти одного человека»

18 февраля 1901 года

Палата общин

26-летний парламентарий занял свое место в рядах тори в новом парламенте. Первое заседание состоялось спустя месяц после смерти королевы Виктории; его открыл король Эдуард VII. Через четыре дня Черчилль произнес свою первую парламентскую речь, в заключение которой он сказал несколько слов в память об отце, лорде Рэндольфе Черчилле, который тоже в свое время (хотя и неудачно) подвизался на политическом поприще и всего шесть лет не дожил до триумфа сына. На следующий день обозреватель газеты «Тори Дейли Телеграф» так написал о выступлении Черчилля: «У него была великолепная возможность проявить себя, и он в полной мере сумел ею воспользоваться». В репортаже, опубликованном в газете «Дейли Экспресс», говорилось: «Битком набитый зал палаты общин слушал его речь затаив дыхание».

Насколько я понял, мой уважаемый коллега, которого мы только что имели честь выслушать, предлагал внести поправку в ответный адрес[1]. Впрочем, саму эту поправку, с текстом которой нам предлагалось ознакомиться в прессе, вряд ли можно назвать радикальной. Но сколь бы незначительной она ни казалась, проблема в том, что ни уважаемый коллега, ни его политические соратники не соизволили обсудить ее в палате или выставить на голосование. Если сопоставить умеренность данной поправки с той более чем дерзкой речью, которую произнес уважаемый коллега, невольно напрашивается вывод о том, что своей умеренностью поправка обязана в основном здравомыслию его однопартийцев, а вся ответственность за резкий тон прослушанного нами выступления лежит в первую очередь на самом ораторе. В приватном разговоре со мной другой уважаемый член парламента высказал предположение, что в сложившихся обстоятельствах, возможно, было бы уместнее, если бы вместо произнесения речи без вынесения поправки на обсуждение уважаемый коллега вынес поправку на обсуждение и воздержался от выступления. Разумеется, я ни в коем случае не стремлюсь ограничить свободу слова моего уважаемого коллеги – я бы не стал этого делать, даже если бы меня об этом попросили. Мой собственный опыт и опыт тех великих людей, которые навечно вписали свои имена в историю палаты общин, показывает, что никакое чрезвычайное происшествие в жизни нации, за исключением разве что реальной угрозы вражеского вторжения на территорию страны, ни в коем случае не должно являться поводом для ограничения свободы слова и введения запрета на выражение собственного мнения с парламентской трибуны. Более того, я не думаю, что буры вообще придадут хоть какое-то значение речам уважаемого коллеги. Мне кажется, ни один народ на свете не слышал в свой адрес так много сочувственных слов и при этом не получал так мало реальной помощи, как буры. Если бы я был буром-повстанцем – а будь я буром, я бы наверняка не отсиживался в тылу, – я наотрез отказался бы верить всему этому сочувственному бреду, даже если бы он был изложен в документе за подписью целой сотни уважаемых членов парламента…

Какую политику следует проводить правительству в сложившихся обстоятельствах? Я полагаю, по этому поводу в палате общин царит почти полное единодушие: правительству необходимо создать такие условия, в которых продолжение военных действий стало бы для буров невозможным и невыносимым, а капитуляция перестала бы казаться им затруднительной и позорной. Пусть правительство с максимальной отдачей работает одновременно по обоим направлениям. Кстати, в этой связи я полностью разделяю мнение, высказанное в прошлом году моим старшим коллегой, также представляющим Олдем: бурам нужно объяснить, на каких именно условиях им предлагается сложить оружие. Я искренне надеюсь, что уважаемый министр по делам колоний сделает все возможное, чтобы убедить этих несчастных храбрецов прекратить сопротивление и вернуться домой, к мирной жизни; ведь в том случае, если они все-таки согласятся пожертвовать независимостью родины ради тех свобод, которые сулит им подданство Британской империи, им будет гарантирована защита собственности и свобода вероисповедания, их интересы будут защищать специальные представительные учреждения и, наконец, что также немаловажно, бурам следует объяснить, что британская армия примет их капитуляцию на почетных условиях в знак уважения к мужеству и стойкости противника. Я верю, что господин министр не спасует перед трудностями, которые наверняка возникнут при решении поставленных задач, проявит необходимую настойчивость и сможет внушить этим людям мысль о необходимости мирного и добрососедского сотрудничества с Великобританией. Мы предлагаем свои условия перемирия, но только бурам решать, примут они наше предложение или нет. Безусловно, они могут отказаться даже от столь выгодного для них соглашения и сражаться до конца, как им велит старинный боевой клич: «Смерть или независимость!» (Одобрительные восклицания националистического характера.) Такая перспектива развития событий нас не особо радует, потому что в этом случае война неизбежно перейдет на новый этап, весьма печальный и страшный. Если буры не прислушаются к голосу рассудка и откажутся пожать протянутую им руку дружбы, если они не поддержат наши инициативы и не примут предложенные условия, тогда, как бы мы ни восхищались их решимостью и стойкостью, нам не останется ничего другого, как продемонстрировать свойственную и нашей нации решимость и стойкость в борьбе за дело, которое мы считаем правым…