Кулик - Евгений Гребенка

Девушки ушли в боковую дверь; в переднюю вошел Медведев и приказал подавать лошадей.

Так началось знакомство Петрушки с Машею, а если хотите — и любовь их.

С этих пор всякий раз, когда приезжал Медведев к Фернамбуковым, Маша всегда находила какой-нибудь предлог прийти в переднюю. Петрушка, с своей стороны, всегда имел что-нибудь любопытное передать Маше; мало-помалу, они до того познакомились, что Петрушка начал привозить Маше из господской библиотеки романы: «Природа и любовь» Лафонтена, «Алексис, или Домик в лесу» Дюкре-Дюминиля и другие, подобные.

VII

Заметили ли вы, господа, что, пируя на свадьбе, холостые люди и девушки бывают как-то особенно настроены. Они откровеннее, мечтательнее, решительнее, разговорчивее, доверчивее… Право! Музыка ли располагает к этому человеческие сердца, или веселые, счастливые лица новобрачных, или яркое освещение — не знаю, но уверяю вас, что мое замечание справедливо.

На свадьбе у Чурбинского пир приходил к концу. Музыка играла мазурку. Юлиан Астафьевич танцевал в первой паре с своею супругою, далее Макар Петрович с Еленою Павловною, еще Василий Александрович с Александрою Ивановною и еще много, много пар. Можете представить, как было весело!

Лакеи и горничные приехавших господ столпились у дверей залы и с изумлением смотрели, как уездный учитель математики, приглашенный на свадьбу ради великого искусства и знания танцевального дела, изогнув данную ему богом обыкновенную человеческую фигуру в иноземную букву S, отчаянно носился по зале из угла в угол; правою рукою поддерживал он за кончики пальцев огромную даму, а в левой держал за уголок белый носовой платок, который, как флюгер, шумел, кружился, плясал в воздухе и летел за своим господином, точно хвост за кометою. Зрелище диковинное и не для одних лакеев.

Маши не было в толпе любопытных зрителей. Петрушка и прежде видел эти танцы, потому он и не тискался вперед; закинул за спину руки и стал почти у самой двери, ведущей в сени. Вдруг ему послышалось, будто за ним отворяется дверь; он взглянул — нет никого; через минуту кто-то дернул его сзади за сюртук: оглянулся — опять никого; немного погодя чья-то нежная ручка робко пожала его руку. В секунду Петрушка был за дверью, в больших темных сенях — ему навстречу какая-то женщина бросилась на него и обвила жаркими руками.

— Это ты, Маша?

— Я, Петруша!

— Я не верю сам себе — это ты, моя ненаглядная! Что с тобою? Ты плачешь?

— Грустно мне, Петруша: они пляшут, веселятся, а мне грустно, грустно… так и хочется заплакать… да все хочется говорить с тобою: кажется, все и отляжет от сердца от твоих речей. Как я люблю тебя, Петруша! Смейся надо мною, а я давно хотела тебе сказать это…

Петруша отвечал длинным поцелуем.

— Ах, Петруша, как ты хорош! Я сегодня все на тебя смотрела, пока начали надо мною смеяться. Дунька такая злая! «Посмотрите, — говорит, — Марья Ивановна и на панов не смотрит, как в танцах прохлаждаются, да все на Петрушку, и глаз с него не спустит». А я себе думаю: Петрушка стоит того, и нарочно хотела на тебя поглядеть, да так стало совестно; ушла в девичью и оттуда в щелку все на тебя смотрела. Ты лучше всех!

— Я давно люблю тебя, да сказать боялся: ты такая быстрая, кажется, сразу на смех и подымешь.

— Грех тебе говорить это, Петруша, не бойся меня, что я быстрая! Сова тиха, да птиц душит, а ласточка целый день летает да щебечет, только хвалит бога, зла никому не делает. Скажи мне еще раз, что ты меня любишь, мне так весело слушать… от радости, кажется, не доживу до утра.

— Люблю, люблю, моя радость!.. а я все не верил, что ты меня любишь, хоть Филька и божился… — Вздумаю было тебе сказать так что-нибудь стороною, да вспомню, как ты насмеялась над приказчиком, и язык онемеет.

— Бог с тобою! То приказчик, седой дурень, а то ты — мой ясочка, с тобой и жить и умереть готова…

— Послушай, завтра же, если хочешь, я скажу своему барину, нас перевенчают — и будем жить счастливо.

— Делай как знаешь, мой голубь сизый.

Тут музыка перестала играть; в сенях раздался звонкий поцелуй. Маша выбежала из сеней в сад, а Петрушка тихо вошел в переднюю.

Дня через два Петрушка сказал Маше, что Макар Петрович не соглашается теперь его сватать: скажут, дескать, что нарочно женил Чурбинского, чтобы через него отнять у Фернамбуковых ученую девушку; а ты, говорит, молод, и она молода, потерпите до осени — это менее года; тогда я сам буду сватом; если не согласятся господа ее выдать, я им заплачу, что они захотят.

— Как не согласятся! — отвечала Маша. — Ведь ты сам говорил, что у Чурбинского ни кола, ни двора, а твой барин женил его на такой богатой невесте; да и на что я им? Нет, не станут противиться, будем ждать да молиться богу.

— Будем, — отвечал Петрушка. — А не скоро придет эта осень!.. Зима, весна, лето… а там уже осень!

VIII

Я очень люблю начало осени, особливо на Украине. Томительный жар лета сменяется прохладою; природа наградила труды людей своими дарами: везде довольство, везде веселые лица. Едешь полем: и направо, и налево от дороги длинным строем вытягиваются копны хлеба; в стороне где-нибудь краснеет запоздалая нива гречихи; тяжелые, черные грозди ее, как виноград, клонятся к земле на ветвистых, пурпурных стеблях… Вечереет. Крикливые стада журавлей пируют на полях, вереницы уток шумят над головою… Перед вами вьется в чистом воздухе легкий дымок. Вы подъезжаете к куреню баштанника (так у нас называют стариков, которые смотрят над бахчею); старичок разложил огонь перед своим шалашом и варит к ужину кашу. Пламя с треском обхватывает ветви степного ракитника, голубоватый дым тонкою струйкою вьется кверху и исчезает в воздухе; против старика сидит его внук, ребенок лет десяти; он разбил арбуз, чуть не в себя ростом, рвет руками его сочное, алое, сахаристое мясо, ест и хохочет от удовольствия; за шалашом лежит косматая серая собака и весьма пристально рассматривает летающего вечернего жука; далее куча арбузов и дынь… И эта тихая картина облита ярким золотом заходящего солнца. По дороге вы обгоняете возы, нагруженные тяжелыми снопами; в деревне из-за хат выглядывают золотые стоги, как залог благоденствия многих людей; в садах целые семейства собирают яблоки, груши и бергамоты; на вас веет благоухание душистых плодов; вы слышите в саду хохот и песни девушек… хороша, богата природа! Невольно снимешь шапку и от души перекрестишься! Стоит ли человек прекрасных даров божьих?

Кроме того, осень — время свадеб; поселяне, кончив уборку хлеба, хотят отдохнуть, повеселиться. А где же лучше попировать, как не на свадьбе? Старосты, перевязанные через плечо поясами, начинают ходить по улицам. Не одна пара черных девичьих глаз высматривает их, жданных гостей; не одна роскошная, полная грудь дрожит от страха и сомнения: «любый» или «нелюб» шлет к ней сватов?..

Август приближался к концу. В селении Медведева из улицы в улицу ходили толпы свадебных гостей, с музыкою, с песнями, с красными знаменами…

Петрушка загрустил… От рокового дня охоты на озерах Чурбинского он раза два видел Машу в церкви; но Маша так печально говорила ему: «Чует мое сердце, что не бывать нам счастливыми — наш барин готов съесть вашего барина, не отдаст он меня за тебя». Петрушка утешал ее, как мог, но в душе и сам чего-то боялся. Он даже боялся напомнить барину об его обещании, грустил, скучал и слег в постель.

Медведев, узнав о причине болезни Петрушки, написал к Чурбинскому письмо, предлагая за Машу тысячу рублей или более, если Юлиан Астафьевич будет согласен, и в ответ получил на лоскутке бумаги четыре слова: «Ничего не хочу, не бывать этому».

Оправился от болезни Петрушка или нет, бог его знает, только он встал с постели, взял ружье и пошел на охоту; подошел к реке и побрел тихими шагами берегом прямо к деревне Чурбинского.

Утреннее солнце светило ярко, стада дичи, подымаясь с реки, кружили над головою Петрушки — он ничего не видел, ничего не слышал. Вот и деревня Чурбинского, вот и роща над рекою; по реке плавает большое стадо свойских уток; на берегу, под кустом, сидит босоногая девка в лохмотьях. Петрушка смотрит и не видит — идет далее.

— Петрушка! — закричал кто-то позади его. Бедняк вдруг очнулся, будто тяжелый сон слетел с глаз его. «Кажется, голос Маши», — подумал он и начал осматриваться. Девка в лохмотьях стояла перед ним — это была Маша.

Ружье выпало из рук Петрушки.

— Ты ли это? — прошептал он.

— Я, мой милый, ненаглядный, — отвечала Маша, обнимая его, — а ты и не узнал меня… Неужели платье так переменило меня?.. А я все та же, так же люблю тебя; чем они злее, тем больше я люблю тебя, пусть они… бог с ними… Ты был болен, мой голубчик; я все слышала, а меня и болезнь не берет… — Рыдания заглушили голос Маши.

— Успокойся, моя рыбка… Сядем, да расскажи мне, что у вас такое делается и отчего ты такая простоволосая?..