Потерянный рай - Сэйс Нотебоом

7

Я так не думаю. Тишину, которая царит здесь, можно сравнить разве что со звездным небом над головой. Тишина пустыни, небо пустыни. В неверном свете карбидной лампы я рассматриваю его кожу, пепельно-черную, как и его картины, словно подсвеченные изнутри с трудом пробивающимися сквозь черноту огнями бесконечно далекого Млечного Пути. Он умеет дышать бесшумно. Здесь вообще нет шума; если замереть на месте, услышишь шорох песка, шуршанье ящериц, шелест ветра в стеблях жесткой сухой травы и кронах травяных деревьев. Если подует ветер. Сегодня ветра нет. Я добиралась сюда очень долго. И теперь пытаюсь складно изложить свои мысли, только ничего не получается. Хорошо бы рассказать о теле, как я наконец-то поняла: то, что я называю собой, — это мое тело, но словами такого не выразишь, особенно когда приходишь в восторг от всего сущего. Подумать только, никогда прежде не ощущала я такой полноты жизни. Это почти не связано с ним, он — малая часть приводящего меня в восторг бытия, по-настоящему важна для меня его неразрывная связь с окружающим миром; невозможно представить себе меня так же тесно связанной с моей прежней жизнью, во мне все изменилось, я становлюсь похожей на них, по-другому не скажешь. Рассказать об этом я смогла бы только Альмут, и то не сейчас, может быть, позже. Я знаю, она не стала бы смеяться надо мной, я всегда все рассказывала ей, но об этом мы поговорим потом. Я растворяюсь в тишине, я — часть пустыни, часть звездного неба, одиночество больше не грозит мне: впервые в жизни я нашла свое место, этого не выразить словами. Нельзя говорить: со мной ничего не может случиться. Говорить нельзя, но именно это я чувствую. Я не взбалмошная идиотка, я знаю, о чем говорю. И знаю, что Альмут поймет меня. Благодаря этому мужчине мне удалось найти свою утраченную тень, и это здорово, хотя нам вот-вот придется расстаться навсегда. Но пока мы вместе, во мне соединяются свет и тьма. Вокруг — ни огонька. Вчера, стоя у двери, я поняла: я не одинока более, вокруг — Вселенная, я — часть ее; когда-нибудь мне предстоит исчезнуть, но это не важно, если понимаешь, что исчезнуть означает раствориться в ней. Я суверенна и неприступна. Будь я музыкальным инструментом, из меня звучала бы сейчас чудесная музыка. Я никому не смогу передать своих ощущений, но именно в них заключена истина. Впервые мне внятна музыка сфер, о которой говорили в Средние века. Я смотрю в небо, я вижу звезды, я слышу их голоса.

Кто сказал, что ангелы покинули мир, если я до сих пор чувствую их присутствие? Мой диплом был посвящен изображениям музицирующих ангелов у Иеронима Босха и Маттео ди Джованни, и сразу вспоминается рисунок из рукописи четырнадцатого века.

На нем Дионисий Парижский, сидя за столом, записывает в тетрадь сведения об иерархии ангелов, разместившихся со средневековыми музыкальными инструментами в руках у него над головой, на девяти концентрических полуокружностях. Они парят в воздухе со своими струнными инструментами и флейтами, шарманками и цимбалами, тамбуринами и псалтырями. Я ложусь на песок, гляжу в небо и слышу в звенящей тишине их неописуемое ликование. Мир сотворили ангелы, ящерки и радужные змеи. Я вошла в него. А когда буду уходить, мне ничего не придется брать с собой на память, я все уже получила.

8

Господи, что я такое говорю. Все эти слова — цимбалы, псалтырь, митра — не имеют к нему никакого отношения. Стоило мне подумать об этом, как он рассмеялся.

Нет, не так: он улыбнулся мне, и видение, явившееся из-за океана, исчезло. Эту любовь, самую короткую в моей жизни, надо запомнить как следует, словно она длилась целую вечность. Я знаю, после него ни один мужчина не будет мне интересен, ну и что? Он появился, когда был нужен мне. Я ничего о нем не знаю. По лицам белых людей можно сразу понять, с кем имеешь дело, со здешними это не получается. Лица их непроницаемы, словно маски из оникса. Откуда он явился? Он показал мне карту, знакомый силуэт Австралии, похожий на уснувшего быка с отрубленной головой. Внутри нет политических границ, только цветные пятна и надписи: Ngaanyatjarra, Wawula, Pitjantjatjara,[16] не знаю, исчезли эти народы или все еще существуют. Каждый из них говорил на своем языке. Не обязательно употреблять слово «аборигены», заметил он, но не сказал, к какому племени принадлежит сам. Он не захотел обсуждать со мной мифы, dreamings, тотемных животных и историю своего племени. Возле его картин в галерее висел на стене текст, рассказывающий о песчаной ящерке, его тотеме, но, когда я заговорила об этом, он пожал плечами.

— Ты потерял веру? — спросила я.

— Если бы я верил, то не мог бы об этом говорить.

— Значит, ты больше не веришь?

— Это — слишком простое объяснение.

И разговор был окончен.

Я пробую вернуться к созданному мною за долгие годы, проведенные в чтении и мечтах, культу этой страны, показавшейся мне в первые месяцы совсем не такой, какой она представлялась издали, к тому, как я поняла, что не обманулась в своих ожиданиях: то, чем я восторгалась, существует не в моем воспаленном воображении, а на самом деле, я попала туда, куда всегда мечтала попасть, тут-то и надо остаться. Я бы и осталась, если бы мы договорились по-другому. Наверное, мы неправильно договорились, когда он, положив руки мне на плечи и глядя в глаза, сказал, что должен через неделю вернуться к своему племени; пришлось, стиснув зубы, уложить всю оставшуюся нам жизнь в одну неделю.

9

Австралию я придумала, чтобы сбежать из дому, я поняла это, едва попав сюда. Меня вымотал долгий полет, мне было страшно. А Альмут проспала всю дорогу, большую часть времени — используя мое хилое плечико в качестве подушки, а пробудившись перед самой посадкой, принялась в полном восторге тыкать пальцем в созвездие Ориона, располагавшееся здесь не так, как у нас: небесный охотник получался несколько перекошенным. За километр было видно, что она вся трепещет от возбуждения. Этим мы и отличаемся друг от друга. Всякая перемена заставляет меня замыкаться и уходить в себя, Альмут же превращается в фонтан, разбрызгивающий эмоции на близлежащие предметы. Она крутилась на месте, разминалась и от нетерпения готова была лететь впереди самолета, не забыв прихватить и меня с собой.

Выход в зал прилета не остудил ее энтузиазма, казалось, она не чувствует даже мерзкого запаха лизола, неизбежного спутника любого английского аэропорта и предвестника вступления в страну мечты, сочиненную нами, когда, валяясь на полу детской в Сан-Паулу, мы разглядывали наклеенную на потолок карту. Страна мечты оказалась страной победителей; я вслушивалась в их громкие голоса, в чуть пришептывающий язык, подмявший под себя все остальные языки, и понимала, что попала сюда по ошибке, но через несколько дней все прошло. С Альмут же вышло ровно наоборот. Она прибыла на место в состоянии эйфории и оставалась в нем несколько недель. Мы сняли номер в хиппи-отеле, где можно было готовить самим. Хотя официального разрешения на работу у нас не было, все устроилось без проблем. В первую же неделю Альмут нанялась помощницей к физиотерапевту, мне эта работа не понравилась.

— Я исполняю у них роль плацебо для артритных старушек и молодых парней, покалечившихся во время занятий серфингом. Боже, что за тела у этих ребят, спины шире стола, запросто можно пропустить какую-нибудь мышцу. Никогда не видела столько мяса разом, если б мне подали на обед такую тушу, холестерол полез бы у меня из ушей. И ни на миг не забывают о своем либидо, оно у них всегда под рукой, мне едва хватает сил его сдерживать.

Не проработав и трех недель, Альмут не удалось сдержать чье-то либидо, и ее выгнали.

— Зачем ты так по-дурацки вела себя?

Она пожала плечами:

— Чего ты хочешь от бразильянки? Вроде бы и генетика у меня другая, но, видно, темперамент передается по воздуху. И потом, они оказались такими чувствительными. Им так трудно справляться со своими колоссальными телами. Они огромные, как дома, я только теперь поняла, откуда взялось слово bodybuilder. Серфинг, регби, джоггинг по пустыне, на барбекю зажаривают по пол-быка, таких громадных расо[17] я еще не встречала. А тот, чье либидо мне не удалось сдержать, был похож не столько на человека, сколько на колоссальный фаллический символ, какие воздвигали в храмах Шивы; одну такую штуку волокли туда всей деревней. Огромные голубые глаза, как у моей мамы, и голос, зычный, как у Тарзана в джунглях; ноги у меня подкосились… но тут в кабинет влетело начальство, типичная английская стерва. Лягушачий рот, поджатые губы, живая королева Виктория: «Oh. Miss Kopp, I dare say, this is a decent establishment[18]".Зато будет что записать в дневник. Но что нам теперь делать?

Стояла дождливая погода. Я работала в кафе на пляже, и меня как раз попросили временно не приходить. Такой порядок. В дождливые дни нет работы, а значит, нет и денег. Fair enough.[19]