Приглашение в школу (сборник) - Константин Строев

Это был мой первый в жизни полёт. Только что пережитые волнения и тревоги отступили. Выглянув в иллюминатор, я впервые увидел с высоты птичьего полёта землю в лёгкой дымке, словно на дне гигантского прозрачного водоёма. Всё внизу казалось застывшим и оцепеневшим. Редкие крестьянские сани, запряжённые лошадьми, отдельные фигурки людей казались неподвижно стоящими, и даже товарный состав на еле заметной ниточке железной дороги был абсолютно недвижим. Только вся панорама, развёртывающаяся внизу перед глазами, медленно уплывала назад – туда, откуда мы только что улетели. Отсюда, с высоты наплывающих на самолёт призрачных облаков, казалось, что там, внизу, всё пребывало в спокойствии и умиротворении, и не верилось в бушующее на земле лихо…

…В этот момент мои воспоминания были бесцеремонно прерваны появившимся передо мной подносом со стандартным авиационным завтраком, виртуозно опущенным как бы с небес неслышно подошедшей миловидной стюардессой. Как это было непохоже на то, что только перед этим рисовала мне моя беспощадная память! Пассажиры на соседних креслах уже с аппетитом обгладывали куриные грудки и ножки, запивая их из пластмассовых стаканчиков какой-то водичкой. И только сидящий рядом покалеченный юноша, видно, как и я, поглощённый своими невесёлыми мыслями, недоумённо смотрел на поставленный перед ним поднос с куриным крылышком, внося некоторый диссонанс в оживлённую обстановку, царившую в авиалайнере.

Быстро управившись с завтраком, я вновь непроизвольно погрузился в пучину своих воспоминаний.

…Тогда в самолёте я в глубине души надеялся, что мы прилетим в Москву, где мне удастся повидаться с родными. Но увы! Место, где совершил посадку самолёт, было всего-навсего пригородом Ельца. Раненых опять привезли в госпиталь, наскоро развёрнутый в бывших железнодорожных производственных корпусах. По прибытии туда нам первым делом бросилось в глаза то, что в обширных помещениях, где стояли рядами металлические кровати без признаков постельного белья и даже без матрасов, не было ни одного целого оконного стекла. Причина этого стала ясна, когда с наступлением темноты так называемый “госпиталь” оказался в эпицентре страшной бомбёжки, продолжавшейся почти всю ночь. Как я узнал, целью немецкой авиации был железнодорожный мост, находившийся поблизости.

Весь следующий день вновь прибывшие томились в продуваемых всеми ветрами унылых “палатах”, обдумывая какой-то выход из незавидного положения. В конце концов выход был найден. Под вечер мы с такими же, как и я, “ходячими”, пользуясь замотанностью сестёр, не знающих, за что им в первую очередь хвататься под напором свалившихся на них забот, забрали свои “истории болезни” и отправились вон из этого негостеприимного пристанища. А в сгустившихся сумерках очень скоро за нашей спиной послышался грохот очередной немецкой бомбёжки, и небо осветилось заревом вспыхнувших пожаров.

Пошли мы прямиком к пункту выгрузки воинских эшелонов на подступах к Ельцу. Там мы благополучно забрались в порожний “телячий” вагон и покатили в неизвестность. Но это было всё же лучше, чем сидеть под бомбёжкой. Хотя для меня лично тряска вагона отдавалась мучительной болью, но я готов был терпеть (мысль побывать в Москве не давала мне покоя). Но в Мичуринске, вывалившись из вагона очередного “попутного” эшелона, я почувствовал, что если не попаду в руки какого-нибудь медика, то все мои тайные намерения окажутся напрасными: шея нестерпимо ныла, скулу раздуло, рот не раскрывался более чем на узенькую щёлочку. Последнее обстоятельство не позволяло мне нормально питаться, хотя раненых бесплатно кормили на продпунктах по “карточке передового района”.

Пришлось явиться в первый попавшийся госпиталь, где, не в пример тому, что я встречал ранее, с меня содрали всю одежду, вымыли, облачили во всё больничное и уложили в битком набитой палате третьим на две сдвинутые рядом кровати, на каждой из которых, само собой, лежал раненый. Правда, спустя несколько дней меня перевели в рассчитанную примерно на десять человек “офицерскую” палату. Там у меня была уже персональная кровать.

Лечила нас очень симпатичная женщина-хирург. В неё мы все были влюблены, что, несомненно, способствовало нашему скорейшему выздоровлению и тем самым, увы, приближало неизбежную разлуку с нашей любовью. Так, рана моя зарубцевалась уже через пару недель, и встал вопрос: извлекать или нет осколок, застрявший в шее за правым ухом. Наша пассия предупредила меня, что осколок оказался в опасной близости от сонной артерии, и окончательное решение оставила за мной. Несмотря на предостережения, я согласился на операцию. Она, к счастью, окончилась благополучно. Правда, я пережил при этом ряд не самых приятных минут, когда, лёжа под местным наркозом, закрытый простынями, слышал, как наша целительница с ужасом в голосе восклицала, обращаясь к ассистенту: “Ой, сосуд поранила!”, а в ответ: “Тампоны, тампоны скорее!” Далее бедняжка, добравшись до вросшего в шею осколка, никак не могла его извлечь оттуда. И только после того, как я услышал мужской голос: “Дайте я!” – и почувствовал сильный рывок, приподнявший мою голову от операционного стола, процедура закончилась репликой: “Ну, теперь – зашивайте!”

Осколок мне был торжественно вручён, и он долгие годы хранился у моих родителей.

Драматические моменты во время операции не охладили мои теплые чувства к нашему милому и чуткому доктору. Помню, как она, начиная ежедневный обход, присаживалась на край кровати к одному из нас – лейтенанту с перебитой нижней челюстью, поэтому “зашинированной”, то есть намертво скреплённой с верхней челюстью при помощи металлических крючков и тугих резинок.

– Ну, что? Опять снимал резинки? Не мотай головой, – я же вижу! Вот срастётся челюсть неправильно – и будешь криворотый. Кто тебя тогда полюбит? – начинала она увещевать смешливого лейтенанта, которого эти “шины” крайне раздражали, так как ни посмеяться, ни поболтать, ни поесть вволю не позволяли.

Далее такой же благожелательный разговор следовал и с партизаном.

Он очутился в нашем госпитале после расстрела его немцем. Носоглотка была прострелена навылет: пуля прошла через щёку под глазом и вышла сзади рядом с позвоночником пониже черепа. Это спасло ему жизнь. Рассказывали, что этот весельчак-партизан как-то раз, отправляясь на очередную перевязку, захватил с собой зажжённую папироску и в тот момент, когда сестра его разбинтовывала, незаметно затянувшись, набрал полон рот дыма. В результате из-под снятой повязки из раны на шее пошла струйка дыма, и сестра чуть не лишилась чувств от такой шутки.

Вообще, весь наш покалеченный “контингент”, несмотря на телесные, да и душевные страдания, отличался удивительным жизнелюбием и оптимизмом. Иные ухитрялись даже по ночам уходить в “самоволку”. Для этой цели в палате был искусно припрятан комплект обмундирования.

Эти же жизнелюбие и оптимизм заполняли наши сердца и тогда, когда, наконец, распрощавшись с нашими заботливыми докторами и сёстрами, мы отправились навстречу новым испытаниям бушевавшей войны – туда, откуда многие не вернулись.

Меня же после выписки из госпиталя в мае 1943 года штаб инженерных войск Воронежского фронта направил в “электротехнический батальон” одной из инженерных частей.

Когда я доложил командиру этого батальона о своём прибытии, он огорошил меня заявлением, что командир сапёрного взвода (а именно так, в соответствии с полученной в училище специальностью, я себя величал) ему не нужен, имея в виду, очевидно, уникальную специализацию своего подразделения. Каково же было моё удивление, когда позже выяснилось, что батальон занимался именно самой, что ни на есть сапёрной деятельностью, никоим образом не связанной с электротехникой, – сооружал командный пункт Воронежского фронта в районе железнодорожной станции Ржава: рыли котлованы для блиндажей, обшивали стенки котлована досками, накатывали накат, – вполне для меня знакомой работой, навыки в которой я получил в училище.

Вскоре батальон получил пополнение, и меня назначили командиром учебной роты – учить сапёрному делу вновь прибывших солдат. Видно, первая неблагожелательная реакция командира батальона на моё появление продолжала витать надо мной ещё некоторое время. Но я со всеми старательно проходил “курс молодого бойца”, учил окапываться, сооружать землянки и взрывать толовые шашки.

После завершения работ на КП фронта батальону, получившему задание минировать танкоопасные направления в глубине нашей обороны, приходилось часто менять своё месторасположение. Передвигались мы, как правило, по ночам, постепенно приближаясь к передовой. Она выдавала себя взлетающими в ночном небе осветительными ракетами. На этом участке фронта тогда шла позиционная война. И, судя по мерцающим отблескам ракет, линия фронта представляла собой гигантскую дугу, глубоко входящую в территорию, занятую противником. Эта дуга впоследствии получила название Курской.