Дондог - Антуан Володин

Мы пустились наутек, без оглядки, не вымолвив ни слова, удирая, как до смерти напуганные зверьки, мимо булочной, молочного магазина, табачной лавки. Нам было не по себе от того, что нас вышвырнули в разряд врагов трудящихся, поскольку мы, хотя на двоих нам еще не исполнилось четырнадцать, уже усвоили начатки классового сознания.

Мы жили на пятом этаже, в доме по набережной Тафарго. Лифт в тот день не работал. Это было во времена первых больших магнитных бурь межвоенной эпохи, и, как я уже говорил, поясняет Дондог, переданные по радио сводки предупреждали, что подобного рода буря развивается в районе побережья и грозит в любой момент обрушиться в глубь суши. Поскольку единственным предсказуемым последствием этого могла быть внезапная поломка электромоторов, власти посоветовали заранее их отключить или просто ими не пользоваться. Мы молча взобрались по бетонной лестнице — в полутьме, рассказывает Дондог, так как таймер освещения тоже отключили.

Едва переступив порог квартиры, Йойша и Дондог оказались разлучены. Мать Дондога отвела его в столовую, необычное для этого времени дня место.

— Тебе нечего мне сказать? — спросила мать Дондога неприязненным, несговорчивым тоном, очищенным от каких бы то ни было ноток материнской нежности.

Дондогу пришлось усесться за большой стол, лицом к окну и двери на балкон; ему была видна только труба оружейных мастерских, где ковались танки для будущей войны, и фантастическим образом скользящие облака. Небо словно ослепло, как бывает всякий раз перед электрической бурей, и цвета его менялись непредсказуемым образом. Солнце скрылось. Комната внезапно утонула в желтых, охристых отблесках, и тут же объемы переменились. Поверхности стали какими-то чудными, мягкими, чуть ли не пушистыми. Казалось, что они покрыты слоем прозрачного бархата.

Вдали блестела чудовищно четкая труба оружейных мастерских.

— Тебе не в чем себя упрекнуть? — настаивала мать Дондога.

На Дондога буквально обрушилось зрелище опавших листьев. Павший жертвой саботажа пролетарий успел нажаловаться… или свидетель преступления, например молочник, позвонил на пятый этаж, дабы выдать преступников…

Дондог покраснел, на глаза ему навернулись слезы.

— Тебе не в чем себя упрекнуть? — повторила мать Дондога.

Она вела себя так, как всегда ведут себя взрослые, когда им все известно.

— Нет, — выдавил растерянный Дондог.

Он не думал уже ни о чем, кроме своего стыда, и страшно боялся, что по его лицу можно будет все прочесть.

— Подумай хорошенько, Дондог Бальбаян, — сказала мать Дондога.

Она держала в руке вскрытый конверт. Внутри было сложенное письмо. Руки нервно теребили его, все в темно-желтом ореоле от магнитной бури. Не дрожали. Дондог помолчал секунд десять, обмякнув на стуле, перекрестная солома которого врезалась ему в зад. Он чувствовал, как рдеют его щеки, уши. С другой стороны от стола, лицом к нему, уселась и мать. Небесную охру стремительно грязнила чернота. Прошел еще десяток-другой секунд тяжелого затишья, тревоги, прежде чем начался собственно говоря допрос.

— Я никогда в жизни не испытывала подобного унижения, — начала мать Дондога.

Дондог думал о своих ушах, о слезах, из-за которых у него щипало в носу и в уголках глаз, но пока они еще не текли, и он стал перебирать в памяти все, за что мог бы себя упрекнуть, с самого утра, не считая пресловутого весьма относительного разорения груд палых листьев. Ничто не могло оправдать настолько трагическую мизансцену, подобное вступление, присовокуплявшее к преступлению еще и элемент материнского горя, отметая тем самым любые смягчающие обстоятельства. За диктант и по арифметике он получил хорошие оценки, он не схлопотал никаких взысканий; он не водил Йойшу на берег канала, они держались подальше от воды, отлучка к шлюзу не заняла и минуты. Мать Дондога дождалась, пока воцарится тишина, потом ее нарушила.

— Ты прекрасно знаешь, — сказала она, — что мадам Аксенвуд ненавидит нас за то, что мы уйбуры, и завидует мне, потому что я преподаю в педагогическом вузе. Знаешь, что она выискивает малейший повод, чтобы поставить меня в неприятное положение. Ну и вот, она этот самый повод получила. Она требует извинений, требует письма с извинениями, в котором я бы выразила раскаяние — свое личное, как твоя мать, как педагог и как уйбур.

Позади матери облака были теперь совсем черными на соломенно-желтом фоне и при этом, как рассказывает Дондог, сверкали. Великолепное зрелище. Искрились, словно наполненные мельтешащими кристалликами. Подчас, с озадачивающей скоростью и на какое-то неуловимое мгновение, цвета менялись друг на друга, небо становилось сплошь черным, облака сплошь желтыми, затем, без всякого перехода, все возвращалось на круги своя.

Дондогу хотелось понаблюдать за всем этим с балкона, а не в контровом освещении, да еще когда мать занимает самый центр. Мать Дондога была силуэтом посреди всех этих переменчивых пятен. В зависимости от превратностей света то отчетливым, то зыбким. Она повернулась спиной к странному небу. Ей не было дела до цветового мерцания странного неба.

— Я никогда в жизни не испытывала подобного унижения, слышишь, Дондог Бальбаян? В семье не без урода, даже в уйбурской!.. И в нашей семье он зовется Дондог Бальбаян!

Это сочетание имени и фамилии прозвучало как в актовом зале школы после каникул и повергло Дондога в ужас. С тех пор как он пересек порог квартиры, все было каким-то неустойчивым, ничего невозможно было понять — освещение, краски, обороты, которые использовались, чтобы обратиться к Дондогу, намерения взрослых по отношению к нему.

— Ей-богу, жалею, что произвела тебя на свет, — продолжала мать Дондога.

Она встряхнула головой. Ее волосы разлетелись во все стороны, хотя в комнате не было ни ветерка, ни сквозняка. Позади нее зашипело пространство. Небо пять-шесть секунд потрескивало, потом покрылось свинцово-серой испариной, затем вновь обрело черно-охряную раскраску. Огромная, словно монгольфьер, просвечивающая, сероватая, вовсе не ослепительная, дрейфовала в направлении трубы оружейных мастерских шаровая молния.

— А теперь, Дондог Бальбаян, — закричала мать, — объясни, почему тебе взбрело в голову заявить, что мадам Аксенвуд — старый гнилой гриб. Изволь мне объяснить, да, изволь объяснить!..

Дондог вздохнул. Слеза-другая замутнила ему взгляд, он вытер веки. Как отпустило в груди, какое облегчение! Он думал, что его накажут за палые листья платанов, а тут какая-то история про гнилые грибы, неведомая история, в которой он был абсолютно ни при чем. Он открыл рот и промямлил, что нет, он в жизни не говорил об учительнице как о старом гнилом грибе.

— И вообще я так не говорю, — заметил он.

— Ты сказал это сегодня утром в раздевалке, когда вы одевались, чтобы идти в столовую, — уточнила мать Дондога.

В этот миг, рассказывает Дондог, небо затрещало особенно сильно, словно на город обрушилась лавина электрических помех или гравия. Шаровая молния поглотила трубу оружейных мастерских. Балкон, окно, дверь на балкон и само пространство столовой залила мертвенная бледность, потом проступила и постепенно взяла верх песочная желтизна. Плясал, тек желтый воздух, рассказывает Дондог. Воздух кружил и отскакивал от стены к стене прерывистыми толчками, оставляя звуковой шлейф, который напоминал судорожное падение тысяч булавок. Не было ни ветерка, и кожа, даже если ее коснуться, совершенно ничего не ощущала.

Волосы матери собрались в твердые пряди. Вид у нее из-за этого был как у безумной ведьмы. У Дондога волосы были слишком коротки, чтобы как-то заметно среагировать.

— Заруби себе на носу, — гнула свое мать Дондога, не обращая внимания на его лепет. — Заруби себе на носу, Дондог Бальбаян. Я не потерплю, чтобы ты мне лгал.

Поскольку он сказал правду, Дондог полагал, что недоразумение рассеяно и он сможет пойти играть с Йойшей. Они займутся делом у крошечного кухонного балкона, займутся облаками, шаровыми молниями, черными ветрами, ветрами, желтыми как осы, будут шикать вместе с магнитными разрядами и тенями. Но сказанное матерью Дондога показывало, что дело складывалось худо, что они зашли в тупик. Смятение и стыд, едва-едва отпустив легкие Дондога, вернулись к нему удушьем. Он с новой силой принялся все отрицать, но чувствовал, что это не действует. Судя по виду матери, она располагала предельно достоверной информацией.

Перед его глазами вновь предстала раздевалка с вешалками, на которых висели одежки карликов, шапочки и фуражки карликов, с болтовней девчонок, каковая то тлела, то, несмотря на протесты учительницы, вдруг вспыхивала, словно неудержимый пожар в чащобе. Дондог обменялся соображениями касательно магнитной бури со своим ровесником Мотылем Головко, тоже уйбуром. В трех метрах от Дондога, среди запаха одежд и не слишком чистых детских волос, в какой-то не задержавшийся в его памяти момент случилось, может статься, что-то странное, прозвучал какой-то причудливый обрывок фразы, который не сразу дошел до Дондога, но имел, это точно, отношение не то к гнили, не то к грибам, не то к учительнице. В суматохе одевания проскочила крупица чего-то конкретного, подрывная, заговорщицкая, за которой последовала кратчайшая секунда всеобщей неподвижности, потом все вошло на круги своя: застегивание, шарфы, каждый наедине с собой, их одиночества складывались в конце концов в ропот, неудержимое перешептывание девочек, очередные «Тише! Замолчите!» со стороны мадам Аксенвуд. Потом все выстроились перед учительницей в ряды. И уже потом, в относительной тишине, в ароматах юной животности, юного раздевалочного стойла, прямо перед учительницей, произошло что-то еще, какое-то не менее странное выступление, пусть и не имевшее никаких последствий, поскольку в ответ учительница только пожала плечами. Нечто настолько несущественное, что Дондог об этом тут же забыл. Понадобился весь этот кухонный нажим, чтобы это всплыло в памяти. Одна из девочек подняла палец и, когда мадам Аксенвуд разрешила ей говорить, сказала: «Дондог Бальбаян сказал, что учительница — старый гнилой гриб». Теперь Дондог об этом вспомнил.