Стихотворения (1908-1937) - Осип Мандельштам

1922

***

Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеит Двух столетий позвонки? Кровь-строительница хлещет Горлом из земных вещей, Захребетник лишь трепещет На пороге новых дней. Тварь, покуда жизнь хватает, Донести хребет должна, И невидимым играет Позвоночником волна. Словно нежный хрящ ребенка, Век младенческой земли. Снова в жертву, как ягненка, Темя жизни принесли. Чтобы вырвать век из плена, Чтобы новый мир начать, Узловатых дней колена Нужно флейтою связать. Это век волну колышет Человеческой тоской, И в траве гадюка дышит Мерой века золотой. И еще набухнут почки, Брызнет зелени побег,

35

Но разбит твой позвоночник, Мой прекрасный жалкий век! И с бессмысленной улыбкой Вспять глядишь, жесток и слаб, Словно зверь, когда-то гибкий, На следы своих же лап. Кровь-строительница хлещет Горлом из земных вещей И горячей рыбой мещет В берег теплый хрящ морей. И с высокой сетки птичьей, От лазурных влажных глыб Льется, льется безразличье На смертельный твой ушиб.

1922

Феодосия

********

Окружена высокими холмами, Овечьим стадом ты с горы сбегаешь И розовыми, белыми камнями В сухом прозрачном воздухе сверкаешь. Качаются разбойничьи фелюги, Горят в порту турецких флагов маки, Тростинки мачт, хрусталь волны упругий И на канатах лодочки - гамаки.

На все лады, оплаканное всеми, С утра до ночи "яблочко" поется. Уносит ветер золотое семя, Оно пропало, больше не вернется. А в переулочках, чуть свечерело, Пиликают, согнувшись, музыканты, По двое и по трое, неумело, Невероятные свои варьянты.

О, горбоносых странников фигурки! О, средиземный радостный зверинец! Расхаживают в полотенцах турки, Как петухи, у маленьких гостиниц. Везут собак в тюрьмоподобной фуре, Сухая пыль по улицам несется, И хладнокровен средь базарных фурий Монументальный повар с броненосца.

Идем туда, где разные науки И ремесло - шашлык и чебуреки, Где вывеска, изображая брюки, Дает понятье нам о человеке. Мужской сюртук - без головы стремленье, Цирюльника летающая скрипка И месмерический утюг - явленье Небесных прачек - тяжести улыбка.

36

Здесь девушки стареющие, в челках, Обдумывают странные наряды, И адмиралы в твердых треуголках Припоминают сон Шехерезады. Прозрачна даль. Немного винограда. И неизменно дует ветер свежий. Недалеко до смирны и Багдада, Но трудно плыть, а звезды всюду те же.

1920, 1922

Московский дождик

*****************

...Он подает куда как скупо Свой воробьиный холодок Немного нам, немного купам, Немного вишням на лоток. И в темноте растет кипенье Чаинок легкая возня, Как бы воздушный муравейник Пирует в темных зеленях. И свежих капель виноградник За шевелился в мураве, Как-будто холода рассадник Открылся в лапчатой москве!

1922

***

Кому зима - арак и пунш голубоглазый, Кому - душистое с корицею вино, Кому - жестоких звезд соленые приказы В избушку дымную перенести дано. Немного теплого куриного помета И бестолкового овечьего тепла; Я все отдам за жизнь - мне так нужна забота И спичка серная меня б согреть могла. Bзгляни: в моей руке лишь глиняная крынка, И верещанье звезд щекочет слабый слух, Но желтизну травы и теплоту суглинка Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух. Тихонько гладить шерсть и ворошить солому; Как яблоня зимой, в рогоже голодать, Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому И шарить в пустоте, и терпеливо ждать. Пусть люди темные торопятся по снегу Отарою овец и хрупкий наст скрипит, Кому зима - полынь и горький дым к ночлегу, Кому - крутая соль торжественных обид. О, если бы поднять фонарь на длинной палке, С собакой впереди идти под солью звезд, И с петухом в горшке прийти на двор к гадалке. А белый, белый снег до боли очи ест.

1922

37

Грифельная ода

**************

Мы только с голоса поймем,

Что там царапалось, боролось...

Звезда с звездой - могучий стык, Кремнистый путь из старой песни, Кремня и воздуха язык, Кремень с водой, с подковой перстень, На мягком сланце облаков Молочный грифельный рисунок Не ученичество миров, А бред овечьих полусонок.

Мы стоя спим в густой ночи Под теплой шапкою овечьей. Обратно, в крепь, родник журчит Цепочкой, пеночкой и речью. Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг Свинцовой палочкой молочной, Здесь созревает черновик Учеников воды проточной.

Крутые козьи города, Кремней могучее слоенье, И все-таки еще гряда Овечьи церкви и селенья! Им проповедует отвес, Вода их учит, точит время; И воздуха прозрачный лес Уже давно пресыщен всеми.

Как мертвый шершень возле сот, День пестрый выметен с позором. И ночь-коршунница несет Горящий мел и грифель кормит. С иконоборческой доски Стереть дневные впечатленья, И, как птенца, стряхнуть с руки Уже прозрачные виденья!

Плод нарывал. Зрел виноград. День бушевал, как день бушует. И в бабки нежная игра, И в полдень злых овчарок шубы. Как мусор с ледяных высот Изнанка образов зеленых Вода голодная течет, Крутясь, играя, как звереныш.

И как паук ползет ко мне, Где каждый стык луной обрызган, На изумленной крутизне Я слышу грифельные визги.

38

Ломаю ночь, горящий мел, Для твердой записи мгновенной, Меняю шум на пенье стрел, Меняю строй на стрепет гневный. Кто я? Не каменщик прямой, Не кровельщик, не коробейщик, Двурушник я, с двойной душой, Я ночи друг, я дня застрельщик. Блажен, кто называл кремень Учеником воды проточной! Блажен, кто завязал ремень Подошве гор на твердой почве! И я теперь учу дневник Царапин грифельного лета, Кремня и воздуха язык, С прослойкой тьмы, с прослойкой света, И я хочу вложить персты В кремнистый путь из старой песни, Как в язву, заключая в стык Кремень с водой, с подковой перстень.

1923

***

Язык булыжника мне голубя понятней, Здесь камни - голуби, дома как голубятни, И светлым ручейком течет рассказ подков По звучным мостовым прабабки городов. Здесь толпы детские - событий попрошайки, Парижских воробьев испуганные стайки Клевали наскоро крупу свинцовых крох Фригийской бабушкой рассыпанный горох, И в памяти живет плетеная корзинка, И в воздухе плывет забытая коринка, И тесные дома - зубов молочных ряд На деснах старческих - как близнецы стоят. Здесь клички месяцам давали, как котятам, А молоко и кровь давали нежным львятам; А подрастут они - то разве года два Держалась на плечах большая голова! Большеголовые там руки поднимали И клятвой на песке как яблоком играли. Мне трудно говорить: не видел ничего, Но все-таки скажу, - я помню одного, Он лапу поднимал, как огненную розу, И, как ребенок, всем показывал занозу. Его не слушали: смеялись кучера, И грызла яблоки, с шарманкой, детвора; Афиши клеили, и ставили капканы, И пели песенки, и жарили каштаны, И светлой улицей, как просекой прямой, Летели лошади из зелени густой.

1923

39

***

Нет, никогда, ничей я не был современник, Мне не с руки почет такой. О, как противен мне какой-то соименник, То был не я, то был другой.

Два сонных яблока у века-властелина И глиняный прекрасный рот, Но к млеющей руке стареющего сына Он, умирая, припадет.

Я с веком поднимал болезненные веки Два сонных яблока больших, И мне гремучие рассказывали реки Ход воспаленных тяжб людских.

Сто лет тому назад подушками белела Складная легкая постель, И странно вытянулось глиняное тело, Кончался века первый хмель.

Среди скрипучего похода мирового Какая легкая кровать! Ну что же, если нам не выковать другого, Давайте с веком вековать.

И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке Век умирает, а потом Два сонных яблока на роговой облатке Сияют перистым огнем.

1924

***

Вы, с квадратными окошками, невысокие дома, Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!

И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки, И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.

А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар, Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар.

Ходят боты, ходят серые у гостиного двора, И сама собой сдирается с мандаринов кожура.

И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой, Электрическою мельницей смолот мокко золотой.

Шоколадные, кирпичные, невысокие дома, Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!

И приемные с роялями, где, по креслам рассадив, Доктора кого-то потчуют ворохами старых "нив".

40

После бани, после оперы, - все равно, куда ни шло, Бестолковое, последнее трамвайное тепло!

1924

***

1 января 1924

Кто время целовал в измученное темя, С сыновней нежностью потом Он будет вспоминать, как спать ложилось время В сугроб пшеничный за окном. Кто веку поднимал болезненные веки Два сонных яблока больших, Он слышит вечно шум, когда взревели реки Времен обманных и глухих. Два сонных яблока у века-властелина И глиняный прекрасный рот, Но к млеющей руке стареющего сына Он, умирая, припадет. Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох. Еще немного - оборвут Простую песенку о глиняных обидах И губы оловом зальют. О глиняная жизнь! О умиранье века! Боюсь, лишь тот поймет тебя, В ком беспомощная улыбка человека, Который потерял себя. Какая боль - искать потерянное слово, Больные веки поднимать И, с известью в крови, для племени чужого Ночные травы собирать. Век. Известковый слой в крови больного сына Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь, И некуда бежать от века-властелина... Снег пахнет яблоком, как встарь. Мне хочется бежать от моего порога. Куда? На улице темно, И, словно сыплют соль мощеною дорогой, Белеет совесть предо мной. По переулочкам, скворешням и застрехам, Недалеко, собравшись как-нибудь, Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом, Все силюсь полость застегнуть. Мелькает улица, другая, И яблоком хрустит саней морозный звук, Не поддается петелька тугая, Все время валится из рук. Каким железным, скобяным товаром Ночь зимняя гремит по улицам москвы, То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паром Из чайных розовых, как серебром плотвы. Москва - опять Москва. Я говорю ей:"здравствуй! Не обессудь, теперь уж не беда, По старине я уважаю братство