Конец игры - Душан Митана

Когда однажды Гелена сказала ему, что наняла уборщицу, он вспыхнул от злобы. Не стыдно тебе перед этой измученной старухой? — орал он как сумасшедший. Если ты привыкла к таким барским замашкам, то на меня не рассчитывай! Отвратительно! Что и кому ты хочешь доказать? Типичные повадки нуворишей! Моя мать всю жизнь гнула спину, да, представь себе, одно время даже уборщицей работала! А теперь мне прикажешь нанимать уборщицу?

Но Гелена все перевернула с ног на голову. В конце концов оказалось, что уборщицу она наняла вовсе не для своего удобства, а это был, в сущности, с ее стороны благотворительный жест. Якобы та сама предложила ей свои услуги, поскольку на пенсию, которую получает, не так-то легко прожить, и потому эти его денежки еще как ей пригодятся. Он пытался объяснить, что речь идет не о деньгах, но Гелена вообще не дала ему договорить.

И кстати, да будет тебе известно, она убирается не только у нас, но и у всеми уважаемого товарища доцента Варади, и еще, кажется, в двух-трех домах. Так что будь любезен, заткнись, потому что в нормальной жизни ты ни черта не понимаешь. Жизнь — это нечто другое, чем когда ты расставляешь перед камерой своих размалеванных идиотов и приказываешь им пороть всякую чушь из своих кретинских сценариев, которые так успешно и на полном серьезе кропаешь. Иди ты, знаешь куда, а если уж тебя мучит совесть, так лучше накинь ей сотню или перестань снимать эту хреновину и начни делать что-нибудь путное, полезное. Ну отправь же наконец этих словацких графинь, княгинь и герцогинь на какую-нибудь фабрику или в коровник… Ну ладно, камрад, извини, ты же знаешь, я говорю это не то чтобы всерьез… я же знаю, что у тебя уже в печенках сидят все эти салонные штучки-дрючки, что ты с радостью занялся бы современностью… А со старухой Кедровой не умничай! Если тебя мучит совесть, что ты ее эксплуатируешь, успокойся и выбрось все из головы. Она прикидывается такой жалкой и несчастной, но даю голову на отсечение, что в матрасах у нее столько грошей, что тебе до смерти не выколотить. Ноет, ноет, а под сурдинку ржет над нами — раз они такие идиоты, пускай гонят монету. Вот такие дела, камрад…

Туда-растуда твою птичку, когда продираешься сквозь Геленину логику… мысли его прервало настойчивое на-званивание телефона.

— Это звонят милоспани,[6] — заглянула в дверь Кедрова. — По-быстрому оденьтеся, не разговаривать же вам с ними нагишом, они на это больно чувствительные.

Он натянул джинсы, несмотря на запреты старой Кедровой, для которой они были «срамной спецовкой, в какой ходют нешто побродяжки», и, хотя телефон без передыху названивал, спокойно стал рыться в шкафу в поисках рубашки.

Завороженно уставился на Геленино вечернее платье; оно было из шелковой парчи грязно-розового цвета, сшитое в романтическом стиле, с пышно собранными рукавами и сильно расклешенной юбкой. Купил он его из чистого озорства. Знал ее вкус и понимал, что она никогда это платье не наденет; просто хотел проверить, насколько серьезно она относится к своим принципам; самыми излюбленными ее словечками в ту пору были ПРИНЦИПИАЛЬНО и АБСОЛЮТНО.

Подарки, которыми мы хотим по-настоящему порадовать любимого человека, принципиально должны быть абсолютно бесполезными, утверждала она с обезоруживающей непосредственностью. Он до сих пор так и не разобрался, искренно ли она радовалась этому платью или просто изображала радость, чтобы оставаться верной своему принципу абсолютной бесполезности истинных подарков. Во всяком случае одно он знал точно — это платье она ни разу не надела.

Наконец он вытащил из шкафа легкую летнюю рубашку палево-красного цвета. Телефон продолжал упрямо названивать — это значило, что Кедрова была несомненно права: звонят «милоспани», как она называла его мать. Наверняка это мама, кто еще так долго торчал бы у телефона, если никто на звонок не отзывается. В этом названивании ему явственно чувствовалась материнская властная настойчивость, более того, возмущение: как это можно не поднимать трубку, когда звоню Я — Алжбета Славикова! Взглянув на часы, он утвердился в своем предположении: в это время мать отправлялась за покупками и никогда не забывала позвонить ему из телефонной будки рядом с магазином самообслуживания.

Он знал, что мать до сих пор не примирилась с его женитьбой, хотя в последнее время словно бы покорилась судьбе и впала в летаргию; или ее уже утомила многолетняя враждебность?

С первой минуты знакомства отношения между нею и Геленой странным образом усложнились.

Барлова? — спросила мать настороженно и чуть попятилась; словно уже одно это слово[7] вызвало в ней недоверие.

Да, Барлова. Гелена Барлова, повторила Гелена, недоуменно глядя на мать.

Странная фамилия.

Вам не нравится? Какая уж есть, я не виновата, Гелена рассмеялась, смех был спонтанный, заразительный, Славик присоединился. Но, увидев выражение материнского лица, виновато умолк. У матери был такой вид, будто их смех больно ранил ее, будто даже он, сын, потешается над ней, постыдно предает ее.

Извините, пани Славикова, сказала Гелена, видите ли, это слово действует на некоторых удручающе. Поэтому я смеялась.

Не понимаю. Какое слово?

Барла. Барлова, ответила Гелена и снова коротко, нервозно рассмеялась.

Положение ухудшалось, теперь мать и вправду обиделась. Гелена умолкла, опустила уголки губ, как-то горестно подернула плечами и закурила сигарету. Да, горестно, но почему-то получилось резко, раздражительно, злобно; будто мать действовала ей на нервы.

Много курите? — спросила мать, но это прозвучало скорей обвинением, нежели вопросом.

Достаточно, отрезала Гелена. Она покраснела и раздраженно добавила: А случается, и выпиваю. Вызывающе поглядела на мать: Что вам еще угодно узнать, товарищ следователь?

Мать резко дернулась всем телом, словно Гелена вонзила ей нож под ребра, у нее задрожали, посинели губы.

Черт побери, может, бросите дурака валять! Славик почувствовал, что пришло время вмешаться, дело принимало опасный оборот. Вы с ума посходили, что ли?

С минуту казалось, его слова подлили масла в огонь — похоже было, что ему удалось оскорбить обеих разом. Однако, нет, слава богу, должно быть каждая из них сказала себе: кто поумнее — уступит. Гелена что-то пробурчала — но прозвучало это примирительно, и мать подхватила этот тон: Пожалуй, я имею право спросить, — и сжала ладонью горло.

Непосредственный конфликт был предотвращен, и Славик надеялся, что наконец-то наступит прочный мир, но, как вскоре выяснилось, это было всего лишь короткое перемирие.

Вы, значит, решили пожениться? Мать честно пыталась преодолеть свою неприязнь, в подкраске вопроса звучало разве что укоризненное разочарование. Да он и не ожидал другого; нельзя же было надеяться, что она будет прыгать до потолка от радости, когда ее известят о том, что уже решено и подписано.

Сейчас самое время познакомиться с вашими родителями, Гелена, не так ли? Мать даже улыбнулась; и правда, она шла им навстречу. Славик с благодарностью погладил ее по волосам и легонько чмокнул в лоб. Положение явно улучшалось. А у него в сбросе был еще главный козырь — их общая судьба. Он делал ставку на эту минуту, тщательно, обдуманно, с полной отдачей своего режиссерского таланта подготавливая ее — это должна была быть деликатная, умеренно трогательная, но не сентиментальная сценка, которая навсегда бы сблизила обеих женщин. Но он просчитался. Упустил самый удобный момент, Гелена опередила его, весьма неудачно проявив самостоятельность.

К сожалению, не получится. Их уже нет в живых, сказала она и легкомысленно добавила: Даже я их как следует не узнала.

Про себя Славик отчаянно выкрикнул: УЖАСНО! Хотя ее признание и соответствовало истине, но, боже, какая манера! Она оскорбила его эстетический вкус. Так же нельзя — слова прозвучали бесчувственно, даже грубо. Он укоризненно поглядел ей в глаза: ты все портишь, зачем уж так? Но тут же увидел: она с трудом сдерживала слезы, отсюда и эта грубость; он осознал — макияж, рисовка, маска, она сама страшно расстроена.

Мать избавила его от опасений, серьезность Гелениного признания подействовала на нее вопреки тому, как оно было сделано. Мать подошла к ней и с естественным пониманием, не нуждавшимся в словах, положила на плечо ей руку. Ее лицо выражало все: сострадание, участие и главное — что его удивило — какое-то огромное облегчение. Да, странно; будто ей стало легче от того, что родители Гелены умерли, будто она ждала чего-то гораздо худшего.

Ты сказал ей? — спросила мать.

Он кивнул.

Мать легко обняла Гелену за плечи; они сели на диван. Да, точно так он это себе представлял, они должны были сблизиться.

Родители матери, Мартин Вавровский и Мария Галова, были родом из Тренчина. Мартин Вавровский, дед Славика, служил в пограничных таможенных частях, жили они в Молдаве над Бодвой. Отец не были плохим человеком, только вот с мадьярами никак не умели поладить, говорила мать о Славиковом деде. А кроме нас там были почти одни мадьяры. Но отец ничего не принимали всерьез. Уже и того хватало, что были словаком и таможенником, а еще вдобавок и красавцем-мужчиной. Очень нравились мадьяркам. Мама часто плакали. А становилось там все хуже и хуже. Когда в Германии объявился Гитлер, мадьяры куда как расхрабрились. Мама хотели, чтобы мы вернулись домой, в Словакию, а отец знай смеялись, куда, дескать, нам уезжать, мы и так в Словакии. Уезжать — говорили отец — нам негоже, потому как, если уедем, мадьяры порушат республику. Отец ничего не принимали всерьез, это была их самая большая ошибка. Однажды утром их принесли исколотых ножом. В аккурат шли от одной мадьярки. (Славик гордился своим дедом, мужественным словацким таможенником Мартином Вавровским, защищавшим единство республики на всех фронтах.) Мне тогда было десять лет. Потом мы с мамой вернулись в Тренчин, а год спустя мама умерли от чахотки. Мне было одиннадцать.