Духов день - Феликс Максимов

  Доверяли ему артельный хлеб резать. Он всегда караваи, не глядя, делил поровну, хоть взвешивай, и водку разливал из баклаги - всегда по машин поясок.

  Работал степенно, молча, с плеча, как бревна рубят, таскал носилки, могилы рыл, расчищал завалы и погорелья, в такие погреба за трупами спускался - куда иной бы и под угрозой не сунулся.

  Вечерами ходил пешком на Таганку, с битюгами на кулаках силомерничать.

  К утру возвращался, похмелялся кислым молоком, коней своих, прежде меж бараками поводивши, запрягал наскоро по-казански, ждал, когда остальные мортусы соберутся.

  До света при бараках котлы кипели, рубахи сушились на прожаре, тени метались, выше крыши -наши труды велики.

  Китоврас приглаживал коней по шеям большой в шрамах рукой. Скоты к нему мордами тянулись, бодали лбами. Зверь к зверю льнет.

  Кони у него лучше всех были. Сам ради скотьего бога, зерном откормил, выхолил, бабки тряпицами обвязывал, копыта маслил, растирал полынными жгутами ребра, разговаривал с ними больше чем с иными людьми. Самоплясные вышли кони - не погостные, а свадебные.

  За спиной говорили, что Гришке коней ублажать - дело самое то.

  По всей дороге от Москвы до Троице-Сергиевой Лавры, а особенно в Клину, Григория всеми чертями поминали, как первого вора, конокрада, разбойника и убийцу.

  В каком селе уродился, кто отец с матерью, чей холоп - никому не ведомо.

  Потом и на пыточной кобыле молчал и под паленым веником от семерых отлаивался.

  Только три слова говорил:

  - Григорий Степанов Фролов.

  Потому как хуже нет, если человек свое имя потеряет, имя не гриб - нечаянно не найдешь.

  Лет двадцать ему было, когда объявился под Клином, на озорства ходил в одиночку, без товарищей. Угонял возы с товаром, коней забирал, перебивал клейма, богомольцев побогаче раздевал, пускал голяком по лопухам, а если кто противился ему, тем кланялся земно, а потом насмерть резал и по сырым балкам складывал. Врали, что на плече у него черная белка ночевала, которую он у литовского монаха за нечеканный рубль с дырочкой купил на удачу. Пока белка при нем была - никому Григория не поймать стать. Он ее своей тенью кормил, нащиплет, покрошит, тем сыта. Оттого и была у него тень лоскутная.

  Пять лет изловить не могли. Наконец, девка-калмычка его опоила, дунула-плюнула, черную белку кочергой зашибла, а Григория солдатам выдала теплого.

  В Москве судили за татьбу, ждал каторги. Вел себя не смиренно, в яме подсадного кляузника ночью задавил цепью и на пороге бросил.

  Всю чуму и бунташную неделю просидел закованный в карцере Константиновского застенка, думали, с голоду сдохнет.

  Не сдох - только голову рассадил о становую балку. Волчьи сны и мысли томили его в одиночестве. Навсегда остался на лбу под волосами след-лысинка.

  Никого не простил, девку-калмычку простил, потому что - дура.

  После Покрова последние дома чистили, на Яузе.

  По утрам утиные лужи подергивались ветвистым ледком.

  Застыли в черной воде под стеклянницей листья и сорные травы.

  На Яузе мертвая бедность в пустых избах спала по рундукам и лавкам. Иные за столами сидели, головы на руки сронив. В люльках младенцы лежали.

  Кого куда маета смертного часования загоняла: один в запечье схоронится, другой в клеть, третий на чердачной лестнице повис, четвертый в сенях поперек порога лежит - рука в троеперстии сложенном закоченела над головой, а личико псы и крысы съели подчистую.

  Сильно изгнили обитатели, на крючьях плотские куски повисали. Мортусы работали сменами, даже ночью. Когда выносили, кони от зловония постромки рвали, приседали с визгом и храпом.

  Звали Гришу - утешать лошадей. Он, бывало, петушиное слово шепнет - стояли, как пришитые, только зубы скалили и шкурой в пашине дрожали.

  На пустых улицах пьяные мортусы говорили тихо, во дворы входили, перекрестясь, и с поклоном испросив прощения у хозяев.

  Зачем вы, архары черные, явились, зачем наши души пугаете?

  Души наши зимние горностаюшки, в поле гуляли на воле на своей, им буйное жито по пояс, сосны жаровые по колено, гробные травы - по чистый лоб. Клубы берестяные на погосте души наши, платье все по крестам разбросано, реки по лесам разлились. Тоску тоскуют наобортные древеса в золотой воде. У нас хлеб пекут не по-прежнему, у нас крестят лоб не по Божьему.

  Когда Китоврас пригибаясь, входил в осевшие двери яузских изб, всегда отмахивался от непрошеных душ, будто мух или голубей ладонью гонял, шептал ласково:

  - Кшши, кшши, летите, Божьи, далеко-высоко, не мешайте.

  Никто его о том не спрашивал - артельные сами знали: чумные души мошкой вокруг головы вьются, летят на тепло, ищут щелочку, если найдут, не отвяжешься нипочем, затоскуешь или сопьешься.

  Иной раз во дворах и живых встречали: одна помешанная все похаживала, собирала в подол щепочки, пруты от метелок, пух-перо, своему сыну на постельку. Были и старики доживавшие рядом со своими семьями. Дети-найденыши, которые от мертвых мамок под крыльцом прятались, жили чем Бог пошлет, как кошки. Страшно, чего она в углу сидит черная и кашу не варит и нам не дает, как ни тормошим. Она днем сидит, а по ночам по избе ходит, ключиками звенит, от нас сахар заперла.

  Таких мортусы, не обижая, провожали в приюты.

  Работы завершили в канун Казанской Богородицы. На Казанскую всегда дождик идет так положено, печальный бабий праздник.

  Поздняя осень смотрит с чердаков еловыми глазами.

  Сумерки смыкались над Москвой ладонями. Не успеешь отобедать, а уже темно, собаки подают голоса, огни над водами дрожат. Матушка Казанская по огневым следам вела зиму за руку.

  Гриша с кухарем при бараках договорился, выставил артели Ваганьковцев на ужин темного пива и солянки на сковородах с самого жару. Ели тесно, весело.

  Сам от потчевания отказался, так, пригубил для уважения, отошел от стола. Шатался по двору смурной, то упряжь на распялках потрогает, то присядет, послушает, как под навесом кони чистое зерно хрупают.

  Сон ходил по лавкам в красненькой рубашке, Дрема ходила по трубе, она в белой кисее.

  Тоскливо моросило, как сквозь пальцы. Осенние светы через голые развилки сочились.

  Все томило в дымные дни, будто дела не окончил, будто рубль в реку обронил или без молитвы встал.

  Чудилось Грише, что он не сам по себе, а русского мяса ком, из которого хоть Христос Воскрес, хоть лысый бес - всяк свое вылепить норовит, а ты знай, покряхтывай, покоряйся гончарам да спасибо не забудь.

  Плюнул, встал, пошел на Москву без оглядки. Петлял по улицам долго, глядел в землю. Ему уступали дорогу.

  Сумерки попутали, выбрел на Яузу, где заклятые избы меж тонко оснеженными пустырями, как гнезда пустые стерегли берега. Всех здесь наперечет знал, и мастерские и сараи. Скольких отсюда на своих руках перетаскал, на погост перевозил. Хлеб в короб, странника в город, а мертвого мертвяка в колоду, в сырую землю.

  Шел Гриша, имена, тех, кого знал, про себя поминал.

  Кончились домы,встали непролазные заросли. Бузина, купавицы, краснотал.

  На том берегу часто колокол звякал.

  Сильно рекой пахло.

  Сквозь косую морось огонечек мигнул, очертил четвертушку окошка.

  Раз.

  Другой раз.

  Погас.

  Нет... Снова.

  Быть того не может: набережную улочку излазил Китоврас с закрытыми глазами, жилья на том конце - свят крест- не строено. Место сорное, косое, сарай рыбацкий вон по склону в реку почти сполз, крыша провалилась.

  Огонек мигнул.

  Поспешил Китоврас прямо через пустырь, раздвигая кусты, потерял шапку.

  На пасленовом косогоре стояла хатка, стены черные, крыша лубяная, из трубы грушевое дерево растет, облетело уже все, грушки черные на черенках сморщились, будто колокольчики или кулачки, а окошко озарено медовым светом изнутри.

  Еще утром место пусто было.

  Гриша перекрестился, заглянул в оконце, рот кулаком прикрыл.

  Увидел.

  Земляной пол. На полу медный таз стоял до краев налитый червонный водой. В тазу яичные скорлупки плавали счетом дюжина. И в каждой скорлупке - тонкий огарок церковной свечки из чистого воска. Пламеньки в воде дрожали змейками. Колыхались, сталкиваясь, гадальные кораблики. Теплый дух над тазом марил волнообразно.

  Над тазом на корточках сидела голая малолетка лет десяти на вид. Грудки совсем еще козьи, кукишки, завязи. Девочка острым коленом подперла скулу за тайными огнями неотрывно.

  Ни клочка на теле. Сама белая и чистая, как яичко. Голова повязана черной косынкой в белый горох - концы назад.

  Подняла голову и глазами Грише так сделала - зайди.

  Зашел. Присел рядом, нагнулся, и ни слова не говоря, сблизили головы и стали вместе смотреть на яичные кораблики. А в тазу - проплывали чудеса, как облака в колодце, дна не видно - во множестве дрожат огоньки. Стайки рыбок вспыхивали серебром и в глубь уходили, вильнув. Приглядишься: под червонными плесами подводные города видны. Кровли, стены зубчатые, короны стрелецких башен, крепостицы, храмы, ряды, терема, каланчи.