При дворе Тишайшего. Авантюристка - Валериан Светлов

— Царевна, выслушай! — пробормотал он. — Дело важнее, чем питье вина во время обедни…

— Как? Что? Какие слова произносишь ты, безбожник? — потеряв свою обычную сдержанность, выкрикнула царевна. — Есть какие-то дела поважнее обедни? Да ты здесь совсем головы лишился, если смеешь мне такие слова говорить…

Леон стоял растерянный, не зная, как выпутаться из неловкого положения. Царевна, всегда такая ровная, выдержанная, в минуты гнева была положительно неузнаваема, и только один царевич имел возможность успокоительно на нее подействовать. И теперь, детским инстинктом почуяв, что князь Леон не так виноват, как думает разгневанная мать, он тихо подошел к ней, ласково обнял рукою за шею и твердо шепнул ей:

— Мама, выслушай его, а потом брани! Князь Леон был очень встревожен, когда я зашел к нему в комнату. Я редко видел его таким. Выслушай же его…

Царевна понемногу успокоилась, ее четки задвигались медленнее, а белые пальцы ровнее стали перебирать кипарисовые зерна.

— Ну, говори, что с тобой случилось! — наконец сказала она, не глядя на Леона и опустив по обыкновению глаза; только легкое вздрагивание ресниц доказывало, что ее волнение еще не улеглось и готово ежеминутно вспыхнуть.

— Я не хотел говорить кому бы то ни было о том, что приключилось со мной в это утро, но, раз уж так вышло, тебе, царевна, скажу.

— А мне уйти? — скромно произнес царевич, но в его черных глазах горели любопытство и мольба, чтобы ему позволили слушать.

— Нет, царевич, останься. Ты вступился за меня, ты знаешь уже, что я не был у обедни, и ты видел… мои пустые ножны! — глухо проговорил Леон и отвернулся от пытливого взгляда мальчика.

— А, так это из-за них!… — радостно догадался царевич. — Я так и знал, что ты их не отдал в починку.

— Да, я хотел скрыть…

— От Бога ничего нельзя скрыть! — назидательно заметила царевна.

— Но теперь, царевна, если я скажу, то с условием, что ты и царевич никому не расскажите услышанного вами.

— Вот тебе моя рука. Я буду нем, как Эльбрус! — торжественно произнес мальчик.

— Благодарю тебя. Я знаю, ты — славный мальчик! — пожимая ему руку, ответил Леон и вопросительно посмотрел на царевну.

— Говори, — сказала она, и Леон начал свой рассказ.

Когда он дошел до того места, как боярин на него замахнулся, царевич, все время жадно слушавший его, сидя неподвижно, вдруг вскочил и, бледный и весь трясясь от гнева, вскрикнул:

— Он смел замахнуться на грузина! И ты не положил его на месте?

Мать с восторгом следила, каким гордым негодованием горело личико ее любимца и, улыбаясь, заметила:

— Тише, тише, дитя… дай слушать. Разве ты забыл, что сам видел пустые ножны у князя Леона?

Царевич радостно взвизгнул и захлопал в ладоши. Потом, усевшись на место и устремив глаза на Леона, попросил его продолжать.

Быстро, волнуясь и захлебываясь от переживаемого чувства, Джавахов кончил рассказ и спросил, был ли он виноват? Мог ли он, свободный сын гор, видеть, как унижают человека, попирая его права, и не вступиться за него?

Царевна молча протянула князю руку; он с жаром поцеловал ее, поняв, что царевна простила его и даже раскаивалась теперь в своем гневе.

Царевич с восторгом обнял его и вскрикнул:

— О, я рад, что ты всадил нож в этого русского боярина. Сметь оскорбить грузина! Ты такой же князь, как и он, даже выше его родом. Ведь Грузия древнее злой России!

— Тише! — с легким испугом остановила его мать. — Разве можно отзываться так о стране, у которой мы просим защиты? Что сказал бы дедушка Теймураз, если бы услышал твои слова? Он так дорожит расположением русского царя.

— Если бы дедушка знал, — упрямо продолжал царевич, — что русский царь до сих пор еще даже не принял тебя!

Царевна вспыхнула и еще ниже опустила свою голову с тяжелыми косами. Удар сына попал в цель.

Она страшно страдала от неделикатности Алексея Михайловича, который в продолжение нескольких лет, проведенных ею в Москве, до сих пор не удостоил принять ее. Конечно, ни она, ни сметливый царевич не знали, как мало виноват был в этом русский царь и как много была виновата сама гордая царевна, не сумевшая расположить в свою пользу бояр, которые старались помешать ее свиданию с царем.

С некоторого времени к ней часто стал заходить князь Пронский, которого привел в ее хоромы боярин Буйносов, сильно полюбивший «заморское» вино грузинских гостей. Пронский был статным брюнетом с бледным лицом, на котором мрачно горели серо-синие глаза, иногда казавшиеся совсем черными; его тонкие красивые губы были всегда плотно сжаты, а в углах рта лежала жесткая складка, портившая несомненно мужественное и красивое лицо князя. Он носил окладистую бороду и гладко подстриженные волосы, которые были очень черны, но без блеска. Его высокий лоб прорезывали две глубокие морщины; на висках несколько седые волосы, что делало его старее его сорока четырех лет…

Пронский был женат и имел дочь, но ни жены, ни дочери никто никогда не видал; они жили где-то в подмосковном имении князя, очень уединенно и замкнуто. Много боярынь и боярышен заглядывались на статного красавца с оригинальным взглядом, но он не обращал ни на кого ни малейшего внимания. Много былей и небылиц ходило по Москве о Пронском, но он отвечал на них презрением и по-прежнему гордо и надменно держал свою львиную голову на широких плечах. Его имя было окружено таинственностью и нередко произносилось со страхом и трепетом.

Царевну Елену Леонтьевну Пронский видел раза два, в церкви Василия Блаженного, потом с Буйносовым попросился ее проведать и делу ее «дать помощь». Но, придя, он просидел битый час и, ни слова не говоря, так и ушел. Потом он еще много раз приходил, но никогда — один, и все молчал, только пристально жутко смотря на прекрасное лицо царевны.

Елена Леонтьевна, чувствуя на себе взгляд своего странного, мрачного гостя, старалась еще ниже опустить глаза, еще плотнее прижать к груди свои четки, с которыми она не расставалась. Она принимала его, потому что ей сказали, будто он имеет влияние при дворе; будто боярыня Хитрово очень любила его и его покойницу мать, а кого боярыня Хитрово брала под свое покровительство, тому было все возможно. И царевна Елена терпела молчаливого посетителя, хотя его посещения были ей подчас невыносимо тяжелы.

— Сказали, князь Пронский уладит наше дело! — говорил царевич, — а он ходит да молчит. Буйносов же пьет и засыпает. Советчики царя, нечего сказать!

— Пронский обещал сегодня привезти сестер царя. Разве тебе этого мало? — спросила мальчика царевна.

— И боярыня Хитрово будет? — спросил Леон.

Царевна пожала плечами — она этого не знала.

В это время к воротам подкатило несколько саней-розвальней и из них стали вылезать закутанные женские фигуры.

Царевич Николай первый заметил гостей и сказал об этом матери. Царевна и Леон заволновались. Вбежал грузинский слуга и доложил, что пожаловали русские царевны, Татьяна Михайловна и Анна Михайловна, с боярыней Хитрово и князем Пронским, и спросил, где прикажут принять их. Царевна распорядилась, чтобы гостей провели в приемную и, нервным движением поправив свои косы, медленным и величественным шагом пошла вслед за слугою. Леон и царевич шли за нею слегка взволнованые, так как ждали от этого свидания с царскими сестрами многого для той миссии, с которой они сюда прибыли четыре года тому назад.

V. Боярыня Хитрово

Сестры царя Алексея Михайловича были хорошенькие девушки, хохотуньи и проказницы. Старшая, Анна Михайловна, очень походила на отца Михаила Федоровича, была такая же круглолицая, с мягкими карими глазами, приземистая и румяная. Татьяна Михайловна вышла в мать — в родню Стрешневых, высокая, статная, с темнорусой косой и серыми властными глазами: она любила, как и сестры, посмеяться и пошутить, но в общем была гораздо серьезнее их.

Сам Алексей Михайлович страстно любил своих сестер, которые были старше его и, когда он был маленьким, сильно баловали будущего царя. За это ли, или вообще по любвеобильному сердцу, «Тишайший» любил сестер не меньше, чем своих детей, и даже часто советовался с ними о государственных делах.

Царевны были избалованы вниманием и потворством сперва отца, потом брата и упорно отказывались идти замуж, хотя годы быстро проходили, и они уже приближались к возрасту перезрелых дев. Но, видно, это мало заботило их, и жить под любящим крылом брата было приятнее, чем под тяжелой рукой любого мужа.

Они наслушались всевозможных рассказов от пришлых иноземцев, которые еще при Михаиле Федоровиче стали охотно посещать Москву и знакомиться с русским бытом. Чужеземцы не стеснялись говорить о жизни Запада, о том, что там женщины уже давно покинули свою затворническую жизнь и стали понемногу равняться с мужчинами. Конечно, русским женщинам еще и думать было нечего о той свободе, которою пользовались их западные сестры, но все-таки и они стали понемногу пытаться разорвать путы, много веков сковывавшие их волю и самостоятельность. Царевны первые, пользуясь слабым авторитетом брата, решились сделать начальный шаг к давно и всеми страстно желанной, жданной свободе. Они первые вышли из терема с открытым лицом и встали возле царя в церкви, не прячась от людских глаз, гордо и открыто смотря всем в лицо. Они первые пришли на пир к брату и сели рядом с ним, сдерживая своим присутствием грубую и разнузданную веселость бояр.