Критика криминального разума - Майкл Грегорио

Прежде всего я бросил взгляд на дату, стоявшую на четвертой странице в самом низу. Этот акт тоже был составлен совсем недавно — 23 января 1804 года, то есть всего неделю назад и почти через четыре месяца после убийства, что свидетельствовало о халатном выполнении властями своих обязанностей. Возможно, второе убийство заставило их вернуться к расследованию первого? В любом случае такой подход был крайне предосудителен. Вторую жертву звали Паула Айна Бруннер. И тут мне в голову пришла первая гипотеза. У меня возникло ощущение, что причиной всех прискорбных событий в Кенигсберге могло быть что-то в высшей степени банальное, настолько примитивное, что на него просто не обратили внимания. В конце концов, нет ничего удивительного в карточных долгах и жестоких разборках, возникающих в портовой таверне между мужичьем, играющим в кости и употребляющим неумеренное количество спиртного. Но прусские женщины, как правило, не пьют прилюдно и не играют в азартные игры. Особенно в Кенигсберге, известном своей нравственной строгостью.

«22 сентября 1803 года, — прочел я, — в городском саду на Нойманнштрассе было обнаружено тело Паулы Анны Бруннер.

Офицер австрийской кавалерии, герр полковник Виктор Родянски, служащий в прусской армии, прогуливался в городском саду в ожидании некой дамы, которую он отказался назвать. Он прибыл туда в четыре часа дня, узнав, что большое число жителей города собирается присутствовать на церемонии отпевания недавно почившего и оплакиваемого многими суперинтенданта Брунсвига, которая должна была состояться в кафедральном соборе. Полковник Родянски сообщает, что вечер не был ни особенно холодным, ни чрезмерно сырым, хотя ветер с моря принес туман, из-за которого сильно ухудшилась видимость, примерно до шести-семи ярдов. Подобная погода, по словам полковника, вполне его устраивала. Прохаживаясь взад и вперед по аллее и куря сигару в ожидании назначенного времени, он заметил какую-то женщину, стоящую на коленях у деревянной скамьи, чем был немало озадачен. В это мгновение появилась дама, которую он ждал, и которая тотчас же отвлекла его внимание от коленопреклоненной женщины. Он объяснил странную для посетителей городского сада позу женщины тем, что женщина, по-видимому, молилась за упокоение души суперинтенданта Брунсвига, как и многие другие горожанки, но в отличие от них по какой-то причине предпочла не присоединяться к толпе, направляющейся в собор.

Знакомую полковника Родянски значительно больше обеспокоило присутствие поблизости некой неизвестной ей особы, и она то и дело поглядывала в сторону коленопреклоненной женщины в надежде, что та закончит свою молитву и удалится из парка. В конце концов, решив выяснить, не сделалось ли женщине дурно или не случилось ли с ней какой-то другой неприятности, они подошли поближе. И тут только поняли, что перед ними стоящий на коленях труп. Полковник Родянски вызвал полицию, но предварительно позаботился о том, чтобы сохранить в тайне имя своей спутницы, и отослал ее домой».

Акт был подписан теми же двумя офицерами, что подписали и акт о первом убийстве, — Люблинским и Копкой. Я откинулся на кожаную спинку сиденья. Описание второго убийства было подробнее первого, отличалось почти литературным слогом, однако, как и в первом случае, в нем отсутствовали слишком существенные детали, на пропуск которых я не мог не обратить внимания. В акте не было никаких упоминаний ни о способе, ни об орудии убийства.

Я снова повернулся к Коху. Он все еще спал, голова его болталась в такт неожиданным толчкам экипажа, ехавшего по грязной и ухабистой дороге. Шляпа сержанта свалилась на колени, а парик сполз на правое ухо. Я тоже закрыл глаза и попытался представить себе более или менее полную картину описанных событий. Каким образом были убиты эти люди? Какую цель преследовал убийца? И как могло случиться, что два офицера с большим опытом расследования преступлений (к такому выводу я пришел исходя из того, что Люблинский и Конка присутствовали на месте преступления в обоих случаях) не дали ответа на два важнейших вопроса любого следствия по делу об убийстве?

Оглушительный удар грома, последовавший за ослепительной вспышкой молнии, прервал мои размышления и дремоту Коха. Сержант подскочил, словно от ружейного выстрела, и сразу же одной рукой попытался поправить парик, а другой перекрестился.

— Боже мой, сударь! — громко проворчал он. — Воистину, природа была создана, чтобы ставить преграды деяниям человеческим.

— Всего лишь водяной пар, сержант, — с улыбкой произнес я. — Электрические разряды в небе. Один наш выдающийся соплеменник как-то написал памфлет по данному предмету. «Не существует ничего, — говорил он, — что не могла бы объяснить наука».

Кох повернулся ко мне:

— Неужели вы и в самом деле верите этим словам, герр Стиффениис?

— Несомненно! — решительно ответил я.

— Искренне завидую вашей уверенности, — пробормотал он, наклоняясь, чтобы поднять шляпу с пола кареты. Он стряхнул пыль с коричневого бархата и аккуратно увенчал ею свою макушку. — Значит, для вас на свете не существует никаких тайн, сударь?

От меня не ускользнула недоверчивая интонация, с которой сержант произнес свой вопрос.

— Я всегда старался следовать путями рационального знания до их логического конца, герр Кох, — ответил я.

— И вы не допускаете возможности Непознаваемого и Непостижимого? — Он обладал способностью выговаривать некоторые слова так, будто писал их с большой буквы, хотя в этом и не было особой необходимости. — Могу ли я задать вам вопрос, сударь: что вы станете делать, когда столкнетесь лицом к лицу с чем-то неподвластным человеческому разумению?

— Я вовсе не имел в виду, что человеческий разум способен объяснить и оправдать любой наш поступок, — сказал я, почти не скрывая раздражения. — И у нашего понимания есть свои границы. Однако то, что вы именуете «Непознаваемым», остается таковым исключительно по той причине, что в данный момент пока никто не может его объяснить. Я бы назвал это «просвещенным незнанием», а отнюдь не свидетельством поражения Науки и ее метода.

Снова сверкнула молния, и бледная кожа сержанта приобрела голубовато-серебристый оттенок на фоне темных деревьев, проносившихся за окном, и капель дождя на стекле.

— Надеюсь, мне выпадет честь сопровождать вас на обратном пути после того, как вы успешно завершите расследование, — произнес он, наклоняясь ко мне поближе. — Искренне молю Бога, чтобы вы оказались правы, а я ошибся, герр Стиффениис. Если же нет, то да смилуется над нами Господь!

— Кажется, вы не очень уверены в моей способности раскрыть убийства, — отозвался я с демонстративной язвительностью.

— О, я никогда бы не осмелился на подобное, герр поверенный. И более того, я только сейчас начинаю по-настоящему понимать, почему именно на вас возлагаются такие надежды, — проговорил он и отвернулся.

Я потер нос и перешел к делу.

— Меня заботят вполне практические вещи, сержант Кох. В просмотренных мною актах отсутствуют упоминания о причине смерти. И что же я, по-вашему, должен делать? Догадываться об орудии, с помощью которого были убиты жертвы? Переход границы, отделяющей жизнь от смерти, — вопрос отнюдь не только религиозный. Смерть есть совершенно объективный факт, а в бумагах, предоставленных мне, очень мало фактов! — воскликнул я, потрясая документами. — Не знаю, какими принципами вы руководствуетесь в работе у себя в Кенигсберге, но мы в Лотингене полагаем, что если яйцо исчезло, то его кто-то украл.

Сержант Кох не обратил внимания на мою колкость.

— Мне ничего не известно о том, что содержится в прочитанных вами актах, — сказал он.

— Вы сами-то видели тела, Кох? Вам известна причина их смерти?

— Нет, сударь.

— Значит, даже вы, уважаемый сотрудник полиции, ничего не знаете о том, каким образом погибли эти люди? Может быть, об их смерти ходили какие-то слухи? Жертв зарезали, задушили или забили до смерти?

— Вы хотите сказать, что в актах нет упоминания об орудии убийства? — Сержант был совершенно искренне удивлен. — Я, конечно, могу понять необходимость сохранения тайны следствия, но мне трудно объяснить тот факт, что даже вам, сударь, не предоставили достаточно полную информацию. Впрочем, вы правы, город полнится самыми разнообразными слухами.

— И какими же?

— Мне было бы крайне неудобно пересказывать подобные глупости столь рационально мыслящему человеку, как вы, сударь, — ответил Кох с подчеркнутой насмешкой в голосе.

— Вы издеваетесь надо мной?

— Я вовсе не хотел вас оскорбить, сударь. — Сержант снял треуголку, и у него на лице появилось выражение искреннего сожаления. — Народ в Кенигсберге говорит, что это дело самого дьявола. Ходит слух, что смерть наступила быстро и была очень страшной.