Павел и Авель - Андрей Баранов

– Какая жалость, мадемуазель, сейчас мы ужасно торопимся! – встрял в беседу Морозявкин. – Должен подойти еще один человек, и мы отправимся в загородное путешествие. Он с минуты на минуту прибудет… так что увы, недосуг!

– А это я и есть! – девица засмеялась звонким как валдайский колокольчик смехом. Я этот человек! Его сиятельство князь Алексей Борисович мне так и сказал – сегодня утром от конюшни граф Г. поскачет в Шлиссельбург – и надо к нему присоединиться!

– Вы – человек? Сие для нас приятная неожиданность! Значит мы с вами будем совершать наш загородный променад?

– Да, со мной! Так люблю эти прогулки… Снег… Мороз… ветер в лицо… Ах, я так романтична и любознательна! – девица кокетливо взглянула на графа, потом на Морозявкина, будто бы решая, кого из них выбрать в кавалеры.

– А знаете ли вы цель прогулки, очаровательная мадемуазель? – вопросил граф серьезно и даже несколько сумрачно.

– Да, да, я знаю. Но ведь это же замечательно! Там столько тайн…

– А вы, сударыня, изволите служить в ведомстве генерал-прокурора князя Куракина, в Тайной экспедиции Сената? – полюбопытствовал Морозявкин, как вечный бунтовщик не любивший шпиков и сыскных, а также жандармов и полицейских.

– Ну, бывает, я забегаю туда… просто переложить бумажки на столе, из одной стопки в другую… Алексей Борисович так добр ко мне. Я его с детства знаю, вот и помогаю чем могу…

– За жалованье? – Морозявкин был бестактен как всегда.

– Ах, к чему говорить о деньгах? Меня интересуют тайны этого мира… Нас, женщин, как известно, не пускают в университеты, в отличие от вас, мужчин – вот и приходится учиться постигать тайное там, где это доступно! Я слышала, этот таинственный монах Василий очень умен и хитер… Вот бы посмотреть хоть одним глазком!

– Да, кстати – пора отправляться! – граф решил принять на себя командование маленьким отрядом. – По коням! Мадемуазель, позвольте вам помочь?

Лиза милостиво разрешила подсадить себя на лошадь. Граф Г. подхватил ее изящную ножку и помог усесться в седло, сама девица, крепко схватившись за седельные луки, умостилась как в кресло и грациозно перенесла правую ногу через шею лошади, а затем отстегнула и расправила подол юбки. Морозявкин, вытянув шею, следил за ее эволюциями с неприкрытым интересом плотского характера. Наконец захлестали плети, зазвенели шпоры и компания с шумом и гиканьем рванулась вперед по Невскому к Шлиссельбургскому тракту.

Вопрос. Когда ты глас сей слышал? В какое время? И что ты о сем помышлял и кому о том сказывал ли и что кто тебе на то советовал и какое ты на то полагал намерение?

Ответ. Сей глас слышан им был в 1787 году в марте месяце. Он при слышании сего весьма усумнился и поведал о том строителю и некоторым благоразумным братьям. Они же на это ему отвечали: ежели сие дело Божие, так будет тако и не разорится, а ежели не Божие дело, то разорится. Тут жил он без малого пять лет, изучался совершенно духовной жизни и письму полууставом.

Вопрос. Отобранные у тебя тетрадки, писаные полууставом, кто их писал, сам ли ты, и если сам, то помнишь ли что написано, и если помнишь, то с каким ты намерением таковую нелепицу писал, которая не может ни с какими правилами быть согласна, а паче еще таковую дерзость, которая неминуемо налагает на тебя строжайшее по законам истязание? Кто тебя к сему наставил и что ты из сего себе быть чаял?

Ответ. Ныне я вам скажу историю свою вкратце. Означенные полууставные книги писал я в пустыни, которая состоит в Костромских пределах близ села Колшева (помещика Исакова) и писал их наедине, и не было никого мне советников, но вся от своего разума выдумал. Из Валаама пришел в Невский монастырь. Тут сказывал я про воздушный глас трем старцам, от коих, как я слышал после, дошло и до сведения митрополита. Из Невского вышед, жил я по разным монастырям.

Шлиссельбург встретил тайную экспедицию неласково. После Северной войны со Швецией бывший «ключ-город», он же Нотебург, он же Орешек стал городом-тюрьмой. Сырые казематы были понастроены буквально повсюду, тут сиживали и Евдокия, жена Петра Великого, и наследник Иоанн, впоследствии убитый при попытке побега, и князья Долгоруковы, затем казненные, и герцог Бирон, словом все те политические фигуры, которые становились неугодными текущим властям российской империи. Впоследствии тут побывали и декабристы, и анархисты, и брат Ленина Александр, повешенный тут же. Словом крепость не зря назвали «русским Алькатрацем».

Однако ко времени нашего повествования многие из этих имен оставались скрыты под покровом будущего, а Октябрьская революция, уничтожившая царизм и превратившая крепость на Ореховом острове в музей, представлялась и вовсе немыслимой.

После пары часов скачки, сопровождавшейся смехом и галантными гусарскими анекдотами, которые наперебой рассказывали Микаэль и Вольдемар под звонкий смех мадемуазель агентессы, наша троица переправилась через застывшую Неву. Перед высокими каменными воротами мрачно замерзал одинокий часовой.

– Стой, кто идет? Не положено! Крепость тут… поворачивай назад! – заорал он, с трудом разжав смерзшиеся от ледяной изморози губы.

– К коменданту Колюбякину с письмом от генерал-прокурора! Открывай ворота! – грозно выкрикнул граф Г., с трудом удерживаясь от того, чтобы не перетянуть нерасторопного холопа плетью поперек морды.

– Ах, что вы, граф Михайло, зачем же так нервничать… он же сейчас все сделает… ведь сделаешь, правда? – с этими словами Лесистратова взглянула на солдатика как кошка на мышь. В ее взгляде проявилось, что-то настолько хищное, что часовой, сам того не желая, повалился на колени.

– Ваше сия… светл… матушка-царица-барыня… все, все сделаю… счас! – часовой поднялся на ноги, подобрал слетевшую треуголку и побежал докладывать. Уже через десять минут комендант крепости Колюбякин принимал их в своем мрачном кабинете. Через узкое окошко лился тусклый свет рано уходящего дня.

– От князя Алексея Борисовича? Рад, много о вас наслышан, господин граф! Извините, остолопа часового, и куда он дурень смотрел… Как там его сиятельство, здоров ли? Мы хоть и недалеко от столицы, а живем тут аки в деревенской глуши, токмо почта и доходит. Ну-с, посмотрим, что там в пакете… – комендант распечатал сургуч стал близоруко вглядываться в текст при свете недавно зажженной свечи.

– Высочайшее повеление прислать в Санкт-Петербург арестанта Василия Васильева… Это тот блаженный что ли? И кому это он там понадобился… – задумчиво бурчал комендант.

– Он самый, господин полковник. Велено доставить немедля.

– Забирайте, кому он нужен тут… это не политический бунтовщик, а пациент желтого дома, коего по хорошему надлежит держать связанным и кормить бертолетовой солью. Впрочем, юродивые монахи все таковы, болтают что ни попадя. Содержим мы его по всемилостивейшему повелению покойной матушки-императрицы яко богохульника и оскорбителя высочайшей власти, под крепчайшим караулом так, чтобы он ни с кем не сообщался, ни разговоров никаких не имел; на пищу же производим ему по десяти копеек в каждый день. Хотя за дерзновение и буйственность, по государственным законам, заслуживает смертную казнь… Однако кажется, тут есть и еще распоряжение: «С прочих же, на ком есть оковы, оные снять»? Как же это можно – снять оковы? Что это за узники без оков? Как же они будут ходить?

– Не могу знать, господин комендант, но такова монаршия воля.

– Да… воля… нам надлежит исполнять ее, а не обсуждать… Видно стар я уже для новых веяний! – проворчал полковник Колюбякин с видимой обидой.

– Никак нет, прочитайте до конца письмо генерал-прокурора – за усердие и порядочное исправление должности вы, господин комендант, пожалованы в бригадиры! – граф решил подсластить пилюлю. Лицо коменданта прояснилось. Морозявкин, оставленный у дверей, подслушивал изо всех сил, так что его длинное ухо расплющилось о дубовые дверные доски.

– Служу царю и отечеству… Даст Бог, еще послужим. Эй, господа офицеры – Чердынцев, Финкелецкий, кто еще тут… препроводить арестанта Васильева из казармы нумер 22 к воротам и дать конвой!

Через четверть часа в тюремном дворе граф Г., девица Лесистратова и студиоз Морозявкин встретили основное лицо своей тайной экспедиции для Тайной экспедиции. Под этим лицом подразумевался бывший крестьянин Василий Васильев, он же монах Адам, впоследствии ставший Авелем, но уже тогда почитавшийся за известного провидца или же за опасного безумца. Монах был мрачен, бородат и сутул. Он беспокойно озирался вокруг и все время что-то бормотал, прикрывая рукой щербатый рот.

– А, вспомнили, значит обо мне? Вспомнили, сукины дети? Говорил я – попомните вы еще Ваську Васильева, отольются вам мои страдания! Небось как государыня-то Екатерина помре, так и спохватилися? Знаю, помре волию божией в свой день и час… все знаю! Зачем-то я снадобился?!