Кочующая роза - Александр Проханов

Они задержались на станции Большой Луг, ожидая, когда подцепят к хвосту толкач. Отсюда начинался подъем. И второй электровоз провожал состав к перевалу.

Николай связался по рации с машинистом, приветствуя его:

— Добрый день, шестьсот сорок третий! Кто вы? Как ваше имя?

— Здравствуйте, шестьсот двадцать второй. Рад вам. Я Зайцев!

— Кто это Зайцев? — спросил Николай, выключая рацию. — Переговариваюсь часто, а в лицо не помню!

— Да это Зайцев, седой! — отозвался Степан. — Который поседел, когда чуть ребенка не задавил. Говорит, вижу — заполз на пути. Тормознул, на него надвигаюсь, а он на ручках привстал и головкой беленькой на меня смотрит. Мне, говорит, эта головка ночами снилась. Не могу, говорит, составы водить! Только с хвоста, толкачом! Вот этот самый Зайцев!

Поезд, взятый в клещи двойной тягой, шел на подъем. Сырели тающим снегом откосы. Но небо, омытое, уже голубело. Вороны, черные, глянцевитые, перепархивали у путей, и Николай знал, что сейчас пройдет пассажирский. Вороны слетались, поджидая его приближение, готовясь расклевать объедки и сор. А ночью, к скорому, сюда выйдут лисицы…

Дорога, опоясав половину земли, объединяла несметные жизни. Пульсировала, как гигантская, напоенная энергией вена. И по ней, бессчетные, в разные концы шли сейчас поезда. Николай чувствовал необъятность земли и дороги. И отрезок стальной магистрали, по которому он водил составы. Он знал его до каждого стыка, до каждого бугорка и изгиба. Путь был одним и тем же, но мысли его менялись. И от этого в каждую поездку дорога казалась иной.

Рождение дочери, сына. Оба раза он проходил острейшие грани счастья. Через отцовство каждый раз мгновенно усваивал огромный, вливавшийся в него опыт и новое знание: о себе, о жене, о матери с бабкой, о погибшем в бою отце. Он испытывал подобие могущества, доброй власти над миром, когда жена отрывала от груди заснувшего сына и сидела с ним на свету среди горячих, живых ароматов.

В первое время дети бывали связаны только с матерью — уходом, кормлением, кропотливым взращиванием в великом терпении, которое вдруг открылось в жене. А он думал: время его еще придет, он передаст своим детям все лучшее, на что был способен. Но постепенно в ожидании этого времени его захватило нарастающее напряжение работы, и дети росли без него.

Менялись маршруты. Марки электровозов. Росло его умение, он становился сильнее. У него на глазах на дороге зарождались электронные ритмы. Билась сильнее и громче стальная транссибирская жила, и он испытывал на себе растущие нагрузки движения.

Его увлекала работа. И в грохоте тяжеловесных составов утонули и стихли его прежние мысли о детях. А когда он являлся домой после ночного вождения, они криками своими мешали ему отдыхать, и он старался от них укрыться. «После, когда-нибудь после!» — думал он.

Но в дороге, у какого-нибудь разъезда или промелькнувшей горы, он вдруг остро и горько чувствовал, что в этот миг без него текут их улыбки, лепеты, мысли. Их шалости, их рисунки. Он торопился к ним, желал поскорей увидеть.

Он видел, как в дочери появляется загадочная, еще совсем детская, но уже и женская красота, когда хрупкой своей ногой в туфельке описывала она круги на полу, вела по воздуху маленькой гибкой рукой. Он предчувствовал в этих движениях знаки ее будущей женской судьбы, робел. Дочь кружилась, уже от него отделенная, независимая и таинственная, и он примирялся с этим.

Но сын был так близок ему, такое кровное родство и единство, понимание всех его движений, повадок испытывал он, когда сын сидел перед лампой, наклонив свою тонкую, стеблевидную шею, выводя на бумаге корабли, самолеты, то хмурясь, то озаряясь чистой мгновенной радостью. Ему казалось, в сыне живут его прежние состояния. Сын идет по его стопам, и ему предстоит шаг в шаг повторить его горести, падения и взлеты. И он не знал, как помочь ему в этих падениях.

Недавно, вернувшись домой, он увидел, что мальчишка разломал и испортил модель электровоза, выточенную им, Николаем, из меди, из ромбиков нержавеющей стали. Раздраженный, усталый, он закричал на него, замахнулся… И увидел, как детские глаза потемнели от страха, а вихор на макушке рассыпался, будто от ветра.

Маленький, хрупкий, испуганный, сын стоял перед ним, сжимая модель. А он, в прозрении, в любви и в слабости, чувствуя, как близятся слезы, махнул рукой и пошел, неся в себе свое отцовство, свою горечь, раскаяние.

И теперь, в кабине, он думал: что, если сыну его выпадет на долю бой, и вот его сын бежит по полю в атаку, и этот отцовский крик через много лет настигнет его и подломит, замедлит прыжок, подставит под пулю? И вот его сын лежит, беззащитный, и гибнет! Что, если будет такое?

Эта мысль показалась ему возможной, страшной и жаркой. Он двинул вперед контроллер. Громоносный состав рванулся вперед своей бронебойной мощью, устремляясь в прорыв, Николай торопился, вел его к сыну на помощь.

Они миновали перевал и начали спуск. Николай по рации передал толкачу:

— Шестьсот сорок третий, включай шунты!

Теперь они шли с торможением, удерживая мощью моторов скользящий под гору состав.

На разъезде обогнали застывший в тупике поезд — платформы с тяжелыми оранжевыми тракторами. Они были похожи на тяжелых мордастых зверей, идущих след в след, нацелив свои стальные головы на восток.

Степан прищелкнул пальцем.

— На Амур, по совхозам разгонят! Дальневосточников награждают, дай бог! Я думаю, не податься ли на БАМ? Списаться с ребятами, которые из локомотивщиков туда двинули. Тут я помощником, а там тепловоз дадут! — Он ухмыльнулся мечтательно, а потом, став серьезным, доложил: — Внимание, начало опасной зоны!

Поезд шел у подножия косой, изорванной взрывами кручи. Нависли высокие, зыбкие гроздья камней. Текли ручьи растревоженного, дробленого щебня. Подземные толчки и смещения трясли скалу. Она осыпалась на полотно, наваливала глыбы на колею. Ремонтники караулили гору, укрепляли, разбирали завалы. Ставили знаки опасности.

Николай положил руки на тормоз, слушая мягкий рокочущий гул проплывавшей скалы. Под электровозом, в глубоких недрах, горела и взрывалась неостывшая сердцевина земли. Скала опустила в нее глубокий оплавленный корень. А в размытых серебристых пространствах с чуть видной перистой тучей над электровозом неслись метеоры.

— Конец опасной зоны! — доложил Степан.

Что-то ударилось о стекло. Расплющилось красным. Будто разбился наполненный кровью флакон. Это птица в своем полете встретилась с электровозом.

— Куда летела! — огорчился Степан, смывая дугой очистителя след от удара. Опять стекло было зеркально-прозрачным, лишь с легким розоватым оттенком.

Николай следил за гудящей стальной колеей. Чувствовал в груди этот мгновенный удар и смерть.

Его отношение к отцу, загадочному, едва уловимому образу. Память о целующих мягких губах. Влажных, темных глазах, все глядящих на него из огромной дали. Долгое течение всех этих лет после смерти отца было медленным приближением к нему. Постижение отца через собственный опыт мужания, женитьбы, рождения детей. Он медленно приближался к отцу, догоняя его в годах, пока не настал момент совпадения, полного слияния с ним. Он и отец ровесники, и год один — равновесия, полного стирания граней. А потом, как легчайший толчок, медленное от отца отделение. Он стал от отца удаляться, обгоняя его, взрослея, а тот, убитый, оставался навсегда молодым.

Разделенные смертью, они продолжали питать друг друга живыми соками. От одного, как от угасшей звезды, все еще шло тепло, тонкое излучение. А другой принимал его, отражал, усиливая эти сигналы.

Ему казалось, что отец существует помимо легких сухих костей, погребенных в степном кургане, оплетенных корнями трав, существует как теплая, мягкая сила в нем самом, здесь живущем, и там, на этом кургане, затерянном между Волгой и Доном.

Был один день в году, день смерти отца, когда его, Николая, время входило в связь, в зацепление с тем давним, исчезнувшим временем.

Он выводил из ночного депо на сумеречные пути электровоз под состав, проверял тормоза, смотрел, как мерцают рельсы и лиловые огни, разбегаясь, глядят, словно глаза любопытных животных. И знал из старых отцовских писем, из рассказов матери и еще бог весть из чего, что отец в этот брезжущий утренний час сидит в крестьянской хате, исписывая мелким, летающим почерком серый клочок бумаги. Его ноги — в вязаных домашних носках, шинель на плечах. А на стене, над его головой, намалеванный красный лев приподнялся на задние лапы.

Николай гнал электровоз на холодную зарю, в стылых розоватых снегах, связывался по рации с Большим Лугом. И знал: отец, стиснув винтовку, дует на руки и тоже глядит на зарю, на огромное льдистое поле, по которому предстоит ему побежать.

Он вел состав к перевалу, встречные поезда возникали, как взрывы, осыпали его метелью. Толкач надрывался сзади, вгоняя на подъем состав. И далекие пики Саян мерцали в заре. А отец в этот миг бежал через поле, огибая сухие травинки и ночные следы лисиц, все поле в бегущих фигурках и слабых перекатах «ура», и заря холодна и огромна.