Царство Антихриста - Дмитрий Мережковский

Нам, русским, уже нечего терять и бояться нечего: лучше все, чем то, что сейчас. Если разразится мировая катастрофа, — мы можем надеяться, что выйдем из нее первые, и, когда вы, европейцы, только начнете болеть, мы уже исцелимся. Во время землетрясений деревянные постройки меньше страдают, чем каменные: ужасен был развал деревянной России; каков же будет развал Европы каменной!

Но да не будет этого. Мы не бежали бы из России в Европу, если бы не надеялись, что это может не быть. Горчайшую из всех судеб человеческих — судьбу изгнанников — мы для того и приняли, чтобы это сказать.

С изгнанническим посохом в руках, путями горькими до смертной горечи, через бесконечные дали чужбины, мы идем к Отечеству, к России будущей. Мы говорим: России нет, — да будет Россия. На путях изгнания каждый шаг наш, каждый стон, каждый вздох пусть говорит: да будет Россия!

Вся земля, — как женщина в муках родов. По слову пророка: «Младенцы дошли до отверстия утробы матерней, а силы нет родить». Это везде сейчас, но в России больше, чем где-либо.

Все человечество под ношею крестною. Но на России сейчас — самый острый край креста, самый режущий.

Глубина страдания неутоленного — глубина чаши ненаполненной. Никогда еще не подымало к Богу человечество такой глубокой чаши. И эта чаша — Россия.

Россия гибнущая, может быть, ближе к спасению, чем народы спасающиеся; распятая — ближе к воскресению, чем распинающие.

Пусть вера наша в Россию есть вера в чудо. Вера творит чудеса. Чудо сотворит и наша вера: России нет — Россия будет.

Она не погибнет, — знайте!Она не погибнет, Россия.Они всколосятся, — верьте!Поля ее золотые.И мы не погибнем, — верьте!Но что нам наше спасенье?Россия спасется, — знайте!И близко ее воскресенье.

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА. 1919–1920[3]

Из книги «Царь и революция» («Le Tsar et la Révolution», D. Méréjkowsky, Z. Hippius, D. Filosofoff. 1907. Paris):

«С русской революцией, рано или поздно, придется столкнуться Европе, не тому или другому европейскому народу, а именно Европе, как целому, — с русской революцией или русской анархией, ибо что такое в настоящее время совершается в России, переход ли от одной государственной формы к другой, или выход из всех государственных форм в неизвестное, это сейчас решить трудно. Во всяком случае, уже и теперь ясно, что это игра опасная не только для нас, русских, но и для вас, европейцев. С пристальным и тревожным вниманием следите вы за русской революцией — недостаточно все-таки тревожным, недостаточно пристальным: то, что у нас происходит, страшнее, чем кажется вам. Мы горим, в этом нет сомнения; но что мы одни будем гореть и вас не подожжем, так же ли это несомненно?

Все внешние события нашего переворота до мельчайших подробностей известны Европе; но внутренний смысл их от нее ускользает. Движущееся тело видит она, а не движущую душу русской революции. Душа ее, душа России, остается для Европы вечною загадкою…

…Русская революция — не только политика, но и религия, вот что всего труднее понять Европе, для которой и сама религия давно уже политика. Вы судите по себе: вам кажется, что мы переживаем естественную болезнь политического роста, которую переживали в свое время все европейские народы; пусть же перебесимся — все равно, выше головы своей не прыгнем, кончим тем же, чем вы: остепенимся, взнуздаемся парламентским намордником, откажемся от социалистических и анархических крайностей и удовольствуемся буржуазно-демократической лавочкою, вместо града Божьего: так было везде, так будет и у нас.

Пожалуй, и действительно, было бы так, если бы мы не были вы „наизнанку“, если бы не наша „трансцендентность“, заставляющая нас разбивать голову об стену, лететь „пятами вверх“. Во всяком случае, на конституционной монархии мы не остановимся. Да и не могла бы, если бы даже хотела, русская монархия дать конституцию. Для царя православного отречься от самодержавия значит отречься от православия…

…Но когда все исторические формы нашей государственности и церковности будут низвергнуты, тогда в политическом и религиозном сознании народа зазияет такая пустота, которую не наполнят никакие существующие формы европейской государственности, не только конституционная монархия, но и буржуазно-демократическая республика. Для того чтобы тысячелетние громады окончательно рухнули, нужно такое землетрясение, что все старые парламентские лавочки попадают, как карточные домики. Ни на одной из них русская революция не остановится. Но тогда на чем же, и что же далее? Прыжок в неизвестное, в „трансцендентное“, полет пятами вверх. Русская революция так же абсолютна, как отрицаемое ею самодержавие. Сознательный, эмпирический предел ее — социализм; бессознательный, мистический — анархия. Еще Бакунин предчувствовал, что окончательная революция будет не народною, а всемирною. Русская революция — всемирная.

Когда вы, европейцы, это поймете, то броситесь тушить пожар. Но берегитесь: не вы нас потушите, а мы зажжем вас»…

Это было написано в 1907 году. Вы тогда не поверили — и сейчас не верите.

* * *

Чем вы спокойнее, тем страшнее нам.

* * *

Когда мы с вами говорим, то все слова как в подушку.

* * *

Большевизм — труп войны. Всемирною была война, и труп ее всемирен.

* * *

Как ни страшно то, что с нами было, мы не хотим, чтобы этого не было. Наш опыт — наша взрослость. А вы все еще дети: глядя на смерть, думаете: умрут все, только не я.

* * *

He своею силою сильны большевики, а вашею слабостью. Они знают, чего хотят, а вы не знаете; они хотят все одного, а вы хотите каждый разного.

* * *

Положительную силу большевиков вы преувеличиваете, отрицательную — преуменьшаете: ничего не могут они создать, но все могут разрушить, растлить.

* * *

В России «немедленный социализм» — брак пятилетней девочки — растление.

* * *

«Я думаю, — говорит Достоевский, — самая коренная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков… Страданием своим русский народ как бы наслаждается».

* * *

В мире и в человеке два полюса: страдательный и действенный, жертвенный и героический, вечно женственный и вечно мужественный. В совершенном человеке — Богочеловеке — эти два полюса соединяются. Когда Сын обращен к Отцу, Он страдателен, жертвен, женствен: «Не моя, а Твоя да будет воля». Когда обращен к миру, — Он действен, героичен, мужествен: «Я победил мир».

* * *

В русском народе только один из двух полюсов — религиозная женственность.

* * *

В противоположность западному католическому христианству — мужественному — восточное, византийское — женственно. Православие на русский народ — женственность на женственность.

* * *

С византийским христианством принял русский народ и византийское язычество — самодержавие. В самодержавии — начало римской власти, римского мужества. Но как преломляется оно в женственной русской стихии? По Конст. Аксакову, сущность русской истории — «отречение, открещивание от власти», религиозная анархия, осуществляемая в политической монархии. «Государство, — говорит Аксаков, — никогда у нас не обольщало собою народа; не хотел народ наш облечься в государственную власть, а отдавая эту власть избранному им и на то назначенному государю, сам желал держаться своих внутренних жизненных начал», то есть, женственных, жертвенных.

* * *

В самодержавии русский народ как бы выделяет из себя всю свою мужественность и отдает ее одному — самодержцу.

* * *

Вся русская мужественность сосредоточилась в царе. Пал царь — пала мужественность — осталась абсолютная женственность.

* * *

Абсолютная женственность — бессознательность. Вместо сознания — инстинкт. Религиозный инстинкт русского народа обманут православием и самодержавием. Царь от Бога; был царь, был Бог; не стало царя, и Бога не стало. Вот почему «переход в полный атеизм совершился до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой» (В. Розанов. «Апокалипсис нашего времени»). Раскрестились мгновенно.

* * *

Народ поклонился царю, как Богу; интеллигенция поклонилась народу, тоже как Богу. Безличный народ обожествил царя; одинокая личность обожествила безличный народ. Идолопоклонство, обожествление взаимное. Два разных кощунства — человекобожество и народобожество.

* * *

Иван Карамазов сказал: «Человек есть Бог». А Смердяков сделал себя Богом.

* * *

Когда народ стал Богом, то совершилось над ним то, что сказано о всяком человеке и соединении человеческом, которые становятся на место Божье: «Отнимется у него сердце человеческое, и дастся ему сердце звериное».