«Ступайте царствовать, государь!» (Александр Первый, Россия) - Елена Арсеньева

Видел ли он сына? Почему явился именно в эту минуту? Или предчувствия, которые бывают у безумцев особенно сильными, обострились и пригнали его сюда, где сейчас решалась судьба и его, и всего заговора?

– Я вот что хотел сказать вам, граф, – сумеречно промолвил Павел. – Бог с ней, с императрицей. Ну кто она такая? Глупая толстая баба, сентиментальная немка. Ее довольно чуть припугнуть, чтобы она сделала все, что я только пожелаю. Пусть ее живет. Но я настаиваю вот на чем: как только у вас появится какой-то реальный компрометирующий материал на великого князя Александра… ну, я не знаю, какое-нибудь письмо, расписка, записка, намек на то, что он участник комплота, нечто материальное, что я мог бы бросить ему в лицо… в ту же минуту он должен быть арестован. В ту же минуту, понимаете?

Если бы Пален мог, он бы сейчас рассмеялся. Император поздно спохватился! В ту минуту, когда его сын решил свернуть со своего тернистого пути, спрятаться в кусты…

– А что это у вас в кармане, милостивый государь? – вдруг с особенной, подозрительной интонацией спросил император, протягивая руку к тому именно карману, куда Пален только что сунул еще не распечатанное письмо великого князя.

Было велико искушение позволить ему взять его, дать возможность прочесть, что сын его – слабохарактерный щенок, такой же верноподданный тирана, как и большинство населения страны, которому, вообще говоря, безразлично, что с ней, со страной, происходит…

Уже в последний миг министр спохватился – и схватил государя за руку:

– Ах, ваше величество! Что же вы делаете? Оставьте! Вы не переносите табаку, а я нюхаю постоянно. Мой платок весь пропитан его запахом, вы сейчас же отравитесь.

Павел сильно сморщил свой и без того короткий нос:

– Фу, какое свинство! Нюхать табак! – Его передернуло. – Почему я до сих пор не додумался издать приказ, запрещающий нюхать эту гадость? Прощайте, сударь!

И он вышел так же внезапно, как появился, мгновенно забыв обо всем. Кроме своей последней мысли.

Пален покачал головой и достал из кармана письмо. Распечатал. Оно было написано по-русски, что поразило министра: великий князь Александр редко писал на родном языке, и одно это доказывало, как сильно он был взволнован.

«Граф! Полученные мною нынче известия оказались той соломинкой, которая сломала спину верблюда. Чаша терпения моего переполнилась. Вы знаете, я колебался сколько мог, но теперь кажусь себе не добродетельным человеком, а страфокамилом[3], который прячет в песок голову, в то время как охотник стоит в двух шагах от него. Сегодня я задавил в своей душе и сердце последние остатки того чувства, которое называется сыновней привязанностью. Отправить в каземат, а то и на плаху жену, подарившую ему десяток детей! Желать казнить двух старших сыновей! Итак, он не простил мне предпочтения, оказываемого мне бабушкой! Он всегда ненавидел меня, всегда завидовал – и вот решил расквитаться со мной. Да полно, человек ли это?! Сегодня я окончательно понял: опасное чудовище должно быть раздавлено – во имя России, ее будущего, моего будущего, в конце концов. Я не хочу знать, как это будет сделано, однако я умоляю вас это сделать. Отныне я с вами – чем бы ни окончилось сие опасное предприятие. Клянусь как перед Богом: или мы будем вместе царствовать, или сложим голову на одном эшафоте. Ваш Александр».

Слово «ваш» было подчеркнуто двумя жирными чертами, как будто мало было всего того, что в приступе отчаянного самоотречения написал будущий русский государь.

Пален хотел бросить опасное письмо в камин, однако одумался и спрятал на груди, у сердца. И вдруг рухнул в первое попавшееся кресло, как будто ноги мгновенно отказали ему. Он не страдал избытком воображения, однако стоило представить, что Павел прочел бы это письмо…

Насчет будущего совместного царствования пока еще вилами на воде писано, но сегодня, как никогда раньше, великий князь Александр и первый министр граф фон дер Пален были близки к тому, чтобы совместно взойти на эшафот. И никакой pfiffig не помог бы!

Сердцебиение постепенно улеглось, министр дышал ровнее, спокойнее. Он мог быть вполне доволен сейчас: благополучно завершилась одна из самых сложных среди интриг, задуманных и воплощенных им, непревзойденным интриганом. Блистательная провокация принесла свои ожидаемые плоды!

Однако Петр Алексеевич отчего-то был невесел. В свои шестьдесят он видел в лицо столько образчиков подлости, эгоизма и лицемерия! И вот столкнулся с новым. Александр… Да чего, собственно, было ждать от него? Страх за собственную жизнь, инстинкт самосохранения – самый сильный движитель человеческой натуры. Ну удивительно ли, что решающим фактором для великого князя явилось намерение отца арестовать его? Что бы он там ни написал в своем запальчивом письме, абсолютно ясно: вовсе не боль за судьбу страны, а страх за собственную жизнь вынудил Александра встать в ряды заговорщиков, которые…

Пален прекрасно понимал: какие бы честолюбивые устремления ни влекли на опасное предприятие Платона Зубова, Никиту Панина, генерала Беннигсена, Петра Талызина и всех прочих заговорщиков, решивших изменить государственный строй России, они разобьются о несокрушимую каменную стену, имя которой – Александр. Сделавшись императором, он постарается расквитаться с людьми, которые вовлекли его в заговор. Человек он по натуре своей такой, что непременно должен сыскать виноватых, которые подталкивали его к тому или иному опасному шагу. Сейчас виноват отец – отец должен быть убит. Ну а потом, когда Александру понадобится доказать, что руки его чисты и одежды белы…

«Боже, спаси тех, кто расчистит этому человеку путь к трону. Боже, спаси Россию!» – подумал Пален и тихо, печально засмеялся: ну не шутка ли фортуны, что во главе заговора против императора оказался самый обласканный им человек? Наверное, его назовут неблагодарным предателем. А ведь сие означает только одно: pfiffig. Хладнокровный, надменный, загадочный Пален – курляндец, лютеранин! – единственный из всех заговорщиков не ждал никаких благ для себя, не ждал благодарности от нового императора. Даже если бы кто-то сообщил ему сейчас, что он будет убит вместе с Павлом, и это не остановило бы Палена. Он единственный из всех думал прежде всего о державе.

О православной России.

В тот вечер, когда Павел в Михайловском замке навел очередного страху на всех своих домочадцев, а потом уснул, мечтая сделать наследником Евгения Вюртембергского, в доме Палена собрались обычные гости. Николай и Платон Зубовы, Беннигсен, Александр Аргамаков и Петр Талызин из Преображенского полка, командир кавалергардского полка Уваров, граф Петр Толстой и Депрерадович – командиры полка Семеновского, князь Борис Голицын и Петр Волконский, любимый адъютант великого князя Александра, капитаны Иван Татаринов и Яков Скарятин, поручик Сергей Марин и корнет Евсей Гарданов, бывший секретарь императрицы Екатерины Трощинский, отставной полковник Алексей Захарович Хитрово и некоторые другие фигуры, которым было предназначено играть ведущую роль в будущем перевороте. Одноногий Валерьян Зубов не явился – как, впрочем, и вполне здоровый Никита Панин. Однако хватало и собравшихся. Все были в полных мундирах, в шарфах и орденах, как если бы готовились к параду – или смертельному бою. Гостям разносили шампанское, пунш, дорогие вина. Не пили только хозяин дома и Беннигсен. Наконец Пален произнес краткую, сдержанную речь. Он говорил о бедственном положении страны, о том, что самовластие императора губит ее, и есть только одно средство предотвратить еще большие несчастья: принудить Павла отречься от трона. Сам-де наследник признает необходимой столь решительную меру и подтверждает свое согласие тем, что прислал в ряды заговорщиков своего любимого адъютанта.

Речи о будущей участи императора не было. Пален, конечно, отдавал себе отчет в том, что нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц, да и Зубовы едва ли были преисполнены иллюзий, однако остальным и в голову не приходило, что жизни Павла может угрожать серьезная опасность. Мало кто помнил одного из первых организаторов сего комплота, Осипа де Рибаса, умершего прошлым декабрем. Он любил повторять, как пишут в пьесах, «в сторону»: «Понадобится везти низвергнутого императора в крепость по Неве, а ветреной ночью, на холодной, бушующей реке, всякое же может статься…»

Наконец заговорщики были готовы выступать. Уже к полуночи генерал Депрерадович с первым Семеновским батальоном, полковник Запольский и князь Вяземский с третьим и четвертым батальонами Преображенского полка выступили на сборное место у верхнего сада подле Михайловского замка.

Было темно, дождливо и холодно.

Заговорщики разделились на два отряда: один под началом Беннигсена и Зубовых, другой под предводительством Палена. Впереди первого шел также адъютант лейб-батальона преображенцев Петр Аргамаков, брат генерала Александра Васильевича (он исправлял должность плац-адъютанта замка). Петр Аргамаков обязан был доносить лично Павлу обо всех чрезвычайных происшествиях в городе: о пожарах и прочем. Император доверял ему безоговорочно, вплоть до того, что Аргамаков имел право даже ночью входить в царскую опочивальню. Ценность его для заговорщиков была неизмерима, потому что только по его требованию во всякое время дня и ночи сторож опускал мостик для пешеходов через водяной ров. А без моста попасть ночью в замок было бы невозможно.