Мистер Скеффингтон - Элизабет фон Арним

К пятидесяти годам можно бы, кажется, по крайней мере усвоить правила поведения с прислугой. Безмятежность, а не вздорность должны нести с собой зрелые годы; с налитым, сочным, благоуханным плодом должна ассоциироваться зрелость. Фанни следует нежиться в послеполуденных лучах жизни, как нежится на солнечной шпалере сладкий абрикос; подобно спелой матовой сливе тяжелить веточку возраста.

Как ночь лапландская, свежа,

Годам ты будешь госпожа[3].

Эту строфу незадачливый Джим Кондерлей – вообще любитель цитировать и знаток множества цитат – нашел самой подходящей для утешения Фанни. Она однажды выразилась в том смысле, что быть старой очень плохо, и Джим – тот самый, который кормил ее яйцами ржанки, когда они были, между прочим, на вес золота, – предрек ей свежесть лапландской ночи и неподвластность возрасту.

Конечно, Фанни пока не достигла этапа под названием «Лапландская ночь» – да и до «Молодчины» только-только добралась, – и рассчитывала в «Молодчинах» задержаться. Неприятный этап, неприятный эпитет, тем более что «Молодчина» имеет гадкий подтекст, однако все же лучше, чем «Лапландская ночь»: при всей своей свежести она ассоциируется в первую очередь с холодом. А холода надо беречься, чураться, сколько сил хватит, подумала Фанни и поежилась. В целом ей, пожалуй, следует быть благодарной судьбе: еще некоторое время друзья каждый год будут говорить ей (пусть и не без заминок): «Дорогая, поистине ты чудо».

«Чудо». «Докатилась, – думала Фанни, поднимаясь с постели и ныряя руками в рукава пеньюара (конечно, розового), что распахнула перед нею Мэнби. – Рассчитываю на утешительный приз».

Фанни прошла к туалетному столику и уставилась в зеркало – то самое, что, кажется, совсем недавно возвращало ей совсем другое отражение – торжествующей юной прелести. «Чудо». «Молодчина». Что за определения! Разве могут они иметь иной посыл, кроме: «Учитывая твой возраст, дорогая…», «Несмотря ни на что, душенька…»?

На прошлой неделе Фанни ездила в Виндзор повидаться со своим крестником (он учился в Итоне); юношу как раз выбрали в общество старост колледжа[4]. Его буквально распирало от гордости, и он неминуемо от нее бы и лопнул, если б не поделился с кем-нибудь, кто не входит в число однокашников. Фанни предприняла поездку из гуманных соображений. Так вот, вернувшись в Лондон, она вздумала пройтись пешком, через парк – день выдался славный, солнечный, без этой зимней сырости. Ну а почему бы и нет? Конечно, неблизко, но и не то чтоб слишком далеко. Конечно, у Фанни ныли ноги – а у кого бы они не ныли после этих мостовых? Словом, никакого подвига Фанни не совершила. Тем не менее друзья, что дожидались в гостиной, чуть ли не в один голос воскликнули, услышав о ее прогулке:

– Дорогая, да ты просто молодчина!

Поистине люди из окружения Фанни превращаются в несноснейших зануд.

– Какой костюм приготовить миледи…

– Ради всего святого, оставь меня в покое! – выкрикнула Фанни, резко крутнувшись на табурете.

Мэнби опасливо покосилась на нее и ретировалась (по привычке боком) в ванную, где ей было чем заняться.

* * *

А Фанни сделалось стыдно – на сей раз по-настоящему. Она смотрела в зеркало, самой себе в глаза – запавшие, да, но вдобавок – не померещилось ли ей? – еще и с набрякшими веками (все из-за бессонной ночи, которую устроил Фанни ничтожный Джоб), и недоумевала, как могла накричать на преданную Мэнби. Никогда такого не случалось, а то Фанни помнила бы. И вот, после краткой паузы, отмеченной глубокой озабоченностью в связи с переменой, постигшей ее нрав, и еще более глубокой озабоченностью по поводу состояния лица, отраженного в зеркале, Фанни чуть обернулась к открытой двери в ванную и вторично стала извиняться:

– Прости, пожалуйста, Мэнби. Нынче утром я непозволительно раздражительна, о чем очень сожалею.

– Пустяки, миледи, – ответила та, настраивая холодный и горячий краны. – Какой костюм вам пригото…

– Я дурно спала, можно сказать – вообще не спала, – принялась объяснять Фанни. – Наверное, поэтому я сегодня несносна.

– Не стоит переживать, миледи, – изрекла Мэнби, выплывая из ванной (тучи, как ей казалось, начали рассеиваться). – Очень печально слышать, что ваша светлость не сомкнули глаз. Желаете принять аспирин? Я принесу. И какой костюм вам приготовить – серый или…

– Это все мистер Скеффингтон, – продолжила Фанни, снова крутнувшись на табурете и устремив в сторону Мэнби полный сожаления взор распахнутых глаз.

– Мистер Скеффингтон, миледи? – эхом откликнулась Мэнби и застыла, потрясенная.

– Он как будто совсем натуральный, – сказала Фанни. Глаза ее по-прежнему были распахнуты.

– Натуральный, миледи? – только и вымолвила Мэнби, ибо этот дом, по крайней мере верхние его покои, не слышали слов «мистер Скеффингтон» вот уж почти четверть века. – Неужто он… неужто мистер Скеффингтон захворал, миледи? – рискнула поинтересоваться Мэнби, тщательно подбирая слова.

– Я не знаю. Я не стала бы нарочно… нарочно… я хочу сказать, что не думаю о нем, не вызываю его образ… а он…

Тут Фанни, не спуская с Мэнби глаз, судорожным жестом откинула со лба волосы и расплакалась – к собственному ужасу и стыду и аналогичным эмоциям своей горничной.

– О, о, о! – рыдала Фанни, не делая попыток спрятать лицо, все еще удерживая прядь волос ладонью на темени. – О, о, о!

* * *

Она вообще-то плакала только в финале своих романов, когда все представляется в самых темных тонах, когда чувствуешь себя жалкой и не видишь ни единого солнечного лучика. О чем было Фанни плакать – ведь жизнь так ее баловала. Безмерно счастливая сама (за исключением случаев, упомянутых чуть выше), Фанни щедро дарила счастье окружающим, пока ее не постигла опасная болезнь, пока ей не начал являться мистер Скеффингтон. Иначе говоря, слезы не были ее спутницами. Однако Джоб, подобный духу из гробницы минувшего, повадился к Фанни и лишил ее сна, и теперь на нее страшно смотреть, с ней невыносимо находиться рядом – тут всякий расплачется. Как ей быть? Как положить конец призрачным визитам? Разве не бессмысленно, не бесполезно затворяться от того, кто на самом деле находится где-то совсем в другом месте?

Собственные отчаянные рыдания перепугали даже саму Фанни, не говоря о Мэнби. Ни той ни другой и не снилось, что Фанни способна производить столько шума. Мэнби сходила за водой; Мэнби растворила таблетку аспирина; Мэнби пошевелила поленья в камине; Мэнби позвонила на первый этаж, чтобы в спальню ее светлости принесли бренди, – словом, Мэнби сделала все, что только в силах сделать простая смертная горничная. Теперь она зашла в тупик. Последним ее предложением, продиктованным отчаянием, было вызвать доктора.

– Не надо, – всхлипнула Фанни. – Я