Тиберий и Гай Гракхи. Их жизнь и общественная деятельность - Эрвин Гримм

Экономическое положение Италии после 17-летней войны, в продолжение которой враг не переставал опустошать ее поля, было отчаянным: не говоря уже об этих опустошениях, укажем лишь на то, какие суммы должны были уходить на содержание войска, жалование солдатам и так далее. Требовались огромные средства, выписывались и огромные военные налоги – а между тем поля разорены, не могут приносить плодов по целым годам, – и вот приходится отдавать последние гроши. Но на возобновление потрясенного хозяйства ведь потребуются новые и весьма значительные средства – откуда их взять? Придется войти в долги, а выпутаться из них при огромной высоте процентов в Риме[2] трудно. Итак, пред нами возобновляется картина задолжавшего крестьянства былых времен.

Положим даже, наконец, что деньги на восстановление хозяйства есть; откуда тогда взять рабочую силу? Ведь Ганнибалова война истощила не только экономические, но и физические силы народа, – и это неудивительно. Ни одна война никогда не была для римского народа столь тяжелой и напряженной, как эта. До 23 легионов сражались ежегодно с врагом, то есть, считая около 5 тыс. солдат на легион, всего около 120 тыс. римских граждан. Притом война была ожесточенной, а следовательно, и очень кровопролитной. Число римских граждан, доходившее в 220 году до 270 тыс., к 204 году снизилось до 214 тысяч, то есть на одну четверть, и замечание одного из историков, что в продолжение войны погибло около 300 тысяч италиков, преимущественно земледельцев, весьма вероятно. В результате – окончательный упадок крестьянского хозяйства.

Наконец, завоевание отдаленных провинций, вроде Испании, где нужно было держать крупные отряды, тяжелым бременем легло на народ. Старались, правда, свалить эту тяжесть на союзников, составляя оккупационные войска главным образом из них, – но и в этом заключалась большая опасность. С одной стороны, союзники пострадали от войны не менее римлян, с другой, – такая мера могла вызвать среди них опасное брожение.

Очевидно, народу угрожала опасность утратить свою экономическую, а вместе с тем и политическую самостоятельность, а это, в свою очередь, не могло остаться без рокового влияния на всю государственную жизнь. Для предотвращения гибели римского крестьянства, то есть при условиях римской экономической жизни среднего сословия вообще, необходимы были серьезные и крупные меры. Удовольствоваться паллиативами, устраняющими последствия, не устраняя причин, значило не понимать важности минуты. К сожалению, таковыми именно оказались меры государственных людей Рима.

Правда, истощение экономических, физических и нравственных сил народа не ускользнуло от их внимания. Но они не были в состоянии, да большей частью и вовсе не желали вникнуть в суть дела и ограничивались бесплодными полумерами.

Что же было необходимо? Прежде всего – мир, освобождающий крестьян от воинской повинности и от тяжелых военных налогов, а затем – меры для восстановления крестьянских финансов – с одной, для ограждения их от капитала – с другой стороны, то есть возобновления разделов завоеванной земли в крупнейших размерах, с государственной помощью для основания нового хозяйства, и отдача земли в наследственную аренду без права продажи наделов, то есть именно то, что впоследствии предложил Тиберий Семпроний Гракх.

Несмотря, однако, на всю настоятельную необходимость этих мер, мы в конце концов не видим ни того, ни другого.

О сохранении мира нечего и говорить: за Ганнибаловой войной немедленно последовала вторая Македонская (200 – 197), потом Сирийская (192 – 190), далее постоянные испанские экспедиции, третья Македонская (171 – 168), третья Пуническая (149 – 146), Греческая (146) и так далее, и так далее: интересы внешней политики и казны для сената оказались более важными, чем интересы народа.

Что касается другой задачи правительства – восстановления и обеспечения экономического благосостояния народа, – то здесь, правда, были предприняты кое-какие меры, но далеко не в достаточном размере. Ветераны Сципиона за долголетнюю испанскую службу были награждены наделами в размере двух югеров за каждый год, проведенный вне Италии, так что, например, на тех, которые прибыли в Испанию еще в 218 году вместе с отцом и дядей Сципиона, приходилось по 36 югеров.

Наряду с этим вскоре после войны были основаны восемь морских колоний, в 300 человек каждая, – всего 2400 колонистов, а впоследствии – ряд других колоний, огромные, по римским понятиям, наделы которых должны были примирить латинских колонистов с их бесправным в политическом отношении положением. Впрочем, и здесь мы после 177 года не видим новых мер, за случайным исключением одной, основанной в 157 году, колонии.

Не говоря уж о том, что число 2400 римских граждан, получивших от имени государства поземельную собственность, конечно, до смешного мало, даже если к нему прибавить еще максимум 20 тыс. ветеранов Сципиона, и эти незначительные колонии не имели успеха. Несколько лет спустя после их основания оказалось, что некоторые из них были покинуты колонистами, отвыкшими в продолжение долгой войны от труда и предпочитавшими возвратиться в Рим, чтобы увеличить его голодный пролетариат.

В этом обстоятельстве, между прочим, уже проявилось одно из весьма опасных последствий долгой войны, удалявшей народ от домашнего очага и приучавший его к праздной и разгульной жизни за чужой счет, – страшная и глубокая деморализация.

Наглядным доказательством, до чего дошла эта деморализация, послужило знаменитое дело о вакханалиях (186 до Р.Х.). Во время следствия, вызванного случайным доносом, оказалось, что таинственный, происходивший по ночам культ Вакха, основание которого приписывали греку, волхву и прорицателю, носит самый безнравственный характер, прикрывая собою всякого рода насилия, убийства, подлоги, отравления и так далее. Меры, принятые против этого страшного зла, могут служить указанием на размеры, до которых оно разрослось: в 186 году было наказано, большей частью смертью, семь тысяч человек, а шесть лет спустя претор жаловался, что, осудив еще три тысячи, он все не видит конца следствию.

Если дело о вакханалиях наряду с опустением колоний и с быстрым возрастанием числа празднеств указывали, с одной стороны, на упадок привычки и любви к труду, а с другой – на распущенное стремление к удовольствиям, одним словом, на переворот, совершавшийся в нравственном облике народной массы, то другие факты доказывали, что изменения происходили и среди правящего класса.

В этом отношении необыкновенно характерны некоторые события во время знаменитой цензуры Марка Порция Катона (184).

В качестве цензора Катон имел право и обязанность устанавливать состав сената, внося в его списки новых членов или – по мере необходимости – исключая того или другого провинившегося в каком-нибудь отношении. На этот раз Катон исключил из сената семь человек, и среди них бывшего консула Луция Квинкция Фламинина, брата знаменитого и очень влиятельного победителя Македонии и освободителя Греции, Тита Квинкция Фламинина. “Сохранились, – говорит Тит Ливии, – и другие суровые речи Катона против исключенных из сената или из сословия всадников; самая строгая, однако, речь – это та, которая была сказана против Л. Квинкция, и если бы Катон сказал ее в качестве обвинителя до исключения его из сената, а не в качестве цензора после исключения, то и брат его, Т. Квинкций, если бы он тогда был цензором, не мог бы оставить его в сенате”. Между прочим, Катон обвинял Квинкция и в убийстве знатного галльского перебежчика из племени Боиев, который во время пира был введен в палатку консула, чтобы от него лично получить обещание защиты, и вместо этого поплатился жизнью вследствие дикого каприза римского главнокомандующего.

Нет, конечно, ничего удивительного в том, что виновник этого происшествия был исключен из сената; удивительно и характерно лишь то, как отнеслись к этому аристократия и даже сам народ. “Когда он впоследствии во время общественных игр прошел в театр мимо места консуляров и сел далеко оттуда, народ исполнился жалости и громким криком заставил его возвратиться на свое старое место, желая этим по мере возможности поправить случившееся”. И аристократия с удовольствием вновь приняла своего опозоренного собрата.

Все здесь характерно. И сам факт, вызвавший крутую меру Катона, и поведение народа, и согласие сената на упразднение цензорского постановления. Мы уже видим здесь то презрение к человеческому достоинству и жизни, которым так невыгодно отличались наместники Рима в провинциях. Неограниченная власть не привыкшего к ней человека невольно приводила к неограниченному презрению к человеческой личности – а проконсулы, не обязанные давать отчета в своих действиях никому, судившие по своим собственным законам, обладавшие одновременно и административною, и судебною, и военною властью, несомненно пользовались прямо деспотическими полномочиями.