Индустриальные новеллы - Мария Викентьевна Верниковская

чтоб не разбудить спавших в соседней комнате Валентину Петровну и Екатерину Семеновну. Перед Герасимовым раскрывался образ Владимира Ильича, большого, сердечного человека и великого стратега революции. Он видел, как Владимир Ильич, мучимый бессонницей, на рассвете слезал с чердака и неслышными шагами пробирался среди опавших на сене детей…

А вот Владимир Ильич ведет горячий спор с Зиновьевым, готовым простить меньшевикам и эсерам травлю большевиков. Спорит яростно, образно, убедительно.

— Они умыли руки, выдав нас контрреволюции, — говорит Ленин. — Они сами скатились в яму контрреволюции. В лучшем случае, они похожи на баранов, которые приведены на бойню, поставлены под топор и жалобно мычат.

Здесь, в шалаше, Ленин пишет брошюру, он набрасывает план захвата власти в ближайшее время, он говорит о государстве новой России…

— Когда мы возьмем власть в свои руки, наша власть будет основываться на марксистской философии, и если мы будем ее держаться не на словах, а на деле, вовлекая в строительство массы, их творчество, их разум, то построим новое общество без серьезных ошибок.

Казакевич взглядывал на Герасимова и, убеждаясь, что написанное волнует, сам испытывал необыкновенный прилив энергии и желание работать до утра. В один из таких рабочих вечеров Георгий Герасимов тихо прошел к комоду и достал барельеф Владимира Ильича Ленина, отлитый из первого магнитогорского чугуна. Это был памятный слиток, хранившийся в семье Герасимовых почти три десятилетия. Но в тот вечер Герасимов с чувством признательности преподнес его Казакевичу.

Иногда они утром вместе уходили на комбинат, и Герасимов во всех деталях знакомил своего гостя с доменным процессом. Но Казакевича больше интересовали люди. В его записной книжке среди многих пометок, характеристик появилась и такая запись о доменщиках:

«Никакая грандиозная плавка, никакой огненный дождь, никакое восхищение высшей целесообразностью этого нагромождения цехов и труб, мудростью производственных процессов и их сложностью не заслонят от меня прекрасные лица горнового Дмитрия Карпеты, чудесной хитроватой улыбки водопроводчика Петра Гомонкова, веселых, любознательных, жизнелюбивых глаз доменщика Георгия Герасимова».

…Сегодня Казакевич с нетерпением ждал Герасимова. Весь день на улице крутила пурга, он никуда не ходил и писал. К вечеру докончил главу о приезде к Ленину в Разлив Серго Орджоникидзе. Может быть, потому так легко удалось найти характерные черты Серго, что здесь, в Магнитогорске, особенно много слышал об этом человеке от Герасимова.

Когда в своей комнате он уловил скрип шагов на крыльце, а потом потянуло холодком с пола, Казакевич набросил на плечи пальто и вышел в маленькую прихожую. Крупное мускулистое лицо Герасимова с заиндевевшими сейчас ресницами, его большие руки, стягивавшие с ног сапоги, в который раз восхищали писателя своей спокойной силой. Он будто на себе испытывал физическое воздействие этих рук и этого лица, умного, мужественного, светящегося человеческим достоинством.

— Днем было тридцать восемь, а сейчас сорок, — сказал Герасимов, выпрямляясь и потирая руки. — Железо не выдерживает, а люди — молодцы. Морозец их только подбадривает.

Георгий Иванович давно уже не стоял у горна, не руководил, как мастер, плавками, он был начальником разливочного участка. Но внешне оставался таким же, как был. Когда он водил Казакевича в цех, то обстоятельно, по-хозяйски рассказывал: «Вот здесь раньше два человека грузили вагоны с чушковым чугуном, передвигали их цепями. Теперь мы поставили маневровые лебедки. Убрали грузчиков с контейнерной площадки. Их заменили краны, оборудованные электромагнитом. А посмотрите, что вдоль путей мои ребята сделали», — и показывал на едва выглядывавшие из-под снега деревца.

Чтобы воскресить омертвевшую от горячего металла землю, вырастить на ней цветы и деревья, нужна была герасимовская воля. Верилось, что когда-нибудь и здесь, на земле, прожженной металлом, Герасимов непременно вырастит такую же елочку, какая зеленела под окном его дома.

Валентина Петровна подала мужу чистое белье, и он ушел переодеваться. Вскоре Казакевич и Герасимов сидели за овальным столом и ужинали. А потом Казакевич читал новую главу книги. В ней рассказывалось о встрече Серго Орджоникидзе с Лениным на станции Разлив. Серго не узнал Ленина, а узнав, обнял его, приговоривая:

— Владимир Ильич!.. Ай, дорогой дачник!.. Ай, дорогой человек!..

После этих первых же услышанных строк Герасимов выпрямился, сцепил в замок руки и просидел так до конца. Вихрь знакомых слов, жестов проносился в его голове, и он не заметил, как заговорил.

Летом тридцать третьего года Серго Орджоникидзе приезжал в Магнитку. Он прошел на площадку первой домны во время выпуска чугуна. Герасимов только что пробил резаком летку и взялся за тяжелый лом, чтобы расширить отверстие. Ему помогали горновые. Нарком стоял в стороне и наблюдал за работой бригады. Он видел, как после выпуска Герасимов ловко и уверенно развернул пушку Брозиуса хоботом к летке, загнал ствол в метровую горловину печи. Горновые вскидывали лопаты, забрасывая огнеупорную массу в цилиндры. Устремившись всем корпусом вперед, Герасимов гнал поршнем глину в чрево печи. Когда он усталый отошел от горна, вытирая пот, Серго подошел к Герасимову:

— Хвала вам, дорогой товарищ, за такой труд.

Вечером в новом кинотеатре «Магнит» шел слет ударников, Георгий сидел в первом ряду и неотрывно смотрел на невысокого, крепкого человека. Живые черные глаза наркома выражали мужество и доброту. Энергичным взмахом руки рассекая воздух, Серго говорил:

— Нашему советскому рабочему есть чем гордиться. Вот и вы, магнитогорцы, построили завод и работаете на самых современных печах.

— Это был счастливый день в моей жизни, — вспоминал Герасимов. — Я почувствовал, что могу сделать во много раз больше. Осваивать новое дело тяжело, если одолеваешь тяжесть ради своего заработка. А у нас было большое общее дело. Серго дал нам понять, что мы на виду у нашей страны, что от нас тоже зависит, как будет шагать страна.

В Магнитке Орджоникидзе провел несколько дней. Не все его радовало, многое и огорчало. После тяжелой зимы никак не могла войти в ритм вторая печь. Для двухцилиндровой пушки Брозиуса не хватало пара. Из-за отсутствия чугуновозных ковшей срывался график выпуска. В печи поднимался уровень жидкого чугуна, и иногда горячий металл выливался через фурмы. Площадка была загромождена глыбами чугуна и шлака. На глазах Серго горновые выпустили чугун в непросушенный желоб, и произошел взрыв. Нарком сверкнул глазами: «При такой работе рискуем и завод потерять».

После отъезда Орджоникидзе Герасимова вызвал начальник цеха. Глядя на горнового красными от бессонницы глазами, он сказал:

— На втором номере нет у горна хозяина. Иди на второй номер и покажи, как надо работать.

Вместе со своей бригадой Герасимов ушел на вторую доменную печь. Не сразу, с трудом, но они вывели печь из неровной качки. Вот тогда-то нарком премировал лучших