Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу - Гай Стагг

– Я на пенсии, – ответил он. – Но все еще принимаю.

Ужинали мы парой разогретых стейков и молчали – слушали по радио о вторжении Франции в Мали. После стейков доктор принес поднос с сыром, но тот выскользнул из рук и упал на пол, и старик, понуро опустив взгляд, долго смотрел в пол, слишком смущенный, чтобы убирать.

В девять часов раздался громкий стук в двери – сперва в одну, потом в другую. Вернулась Колетт – принесла зимние кроссовки.

– Что мне деньги? – сказала она. – Я не курю. Не пью. Куда мне их тратить?

И так было не раз. Ночь за ночью незнакомцы впускали меня к себе в дом, кормили и давали ночлег. Сперва я был поражен таким гостеприимством: оно казалось отголоском иной эпохи – но вскоре я уже привык на него полагаться. Столбик термометра танцевал вокруг нуля: может, холод делал людей добрее? Так я и шел вперед, с теплым и радостным чувством – словно мог пересечь всю страну на одном только милосердии.

После Шампани три дня тянулись пустыри. Каждый вечер меня пригревала какая-нибудь семья. Мужья – фермеры с загрубелыми красными руками и обветренными лицами – могли полчаса разводить костер, взвешивая в пальцах каждую дровинку. Когда я спрашивал о работе, они отвечали, не поднимая глаз. Будет холоднее, предупреждали они. Самый холодный январь с восемьдесят пятого. Их жены, труженицы местной ратуши, хотели знать все о моих родителях, о братьях, о сестрах, их имена, их возраст, где они живут, где работают… А куда иду я? Через Альпы? Пешком? – и они писали мне бесконечные списки телефонных номеров: чрезвычайные службы, жандармерия, сельский староста, приходской священник, ближайший госпиталь, пара-тройка государственных контор, вызов спасателей на вертолете…

НОЧЬ ЗА НОЧЬЮ НЕЗНАКОМЦЫ ВПУСКАЛИ МЕНЯ К СЕБЕ В ДОМ, КОРМИЛИ И ДАВАЛИ НОЧЛЕГ. ТАК Я И ШЕЛ ВПЕРЕД, С ТЕПЛЫМ И РАДОСТНЫМ ЧУВСТВОМ – СЛОВНО МОГ ПЕРЕСЕЧЬ ВСЮ СТРАНУ НА ОДНОМ ТОЛЬКО МИЛОСЕРДИИ.

Меня пускали спать в детскую, увешанную плакатами: мотоциклы, пустынные багги, логотипы ралли Париж-Дакар, плюшевые мишки в шкафу, неизменные коробки «Лего» под кроватью. Хозяева комнат давно выросли и покинули родной дом, и вечерами родители рассказывали мне, что в селах нет работы, что службы закрываются, что Францию наводнили мигранты…

Днем я шел по равнинам Южной Марны. Будь сейчас лето, эта часть Дороги франков могла бы свести с ума своей тоской – но зима превратила акры злаков и фуража в арктическую пустошь. Мир отбелил поля и небо, не оставив им ни крупинки цвета, ничего, кроме девственно белого покрывала, что раскинулось от дороги до самого горизонта и словно саван, легло на землю, повторив все ее очертания. Иногда я замечал джип, электроподстанцию или комплекс фермерских построек, но здесь, на давящем фоне нескончаемого снежного простора, они казались маленькими, ненастоящими, игрушечными…

Один раз я прошел мимо ветряной фермы. Издалека турбины напоминали деревья, пораженные молнией, с выбеленными стволами и содранной корой, а ближе к ним услышал, как воздух прорывается сквозь лопасти, шипя, словно рассерженный гусь. Из-за туч, бросив на снег угловатые тени, проглянуло солнце. Я смотрел, как вращаются поля, и вдруг почувствовал, как на свету мне становится холодней и как в кожу вгрызается ветер, остановился, уперев руки в бока, и долго переводил дух.

Один поселок оказался заброшенным. Я прошел мимо обветшалых домов с ободранными стенами и торчащими кольями стропил, мимо спален, под которыми виднелся голый каркас… Дом на окраине кичился новой дверью и пролетом, но стоял посреди груды обломков, раскиданных повсюду, как будто здесь случилось землетрясение. Я даже побродил по этим руинам, наткнулся на ящик детской одежды и заваленный шлакоблоками трактор, а потом меня облаяла сидевшая на цепи немецкая овчарка – и я отправился на юг, оставив равнины позади.

Ощущение чуда длится недолго – вот и мое вскоре сменила рутина. В холмах над рекой Об я увидел, как рубят лес. Дорога вела прямо через изрезанную колеями просеку, широкую, словно шоссе. Пеньки торчали на склонах, заваленных корой и опилками, все это смешивалось в промокшей земле и превращалось в черную грязь, чавкающую под ногами и норовящую с каждым шагом сдернуть с меня ботинки.

К вечеру, когда небо отяжелело от снежных туч, я прошел мимо старой охотничьей избушки, пропахшей мхом, торфом, древесиной и плесенью, и вышел на новую просеку: эта вела вниз, к Долине Горечи.

До самой долины я дошел уже в сумерках. Тропинка окончилась старой, местами разрушенной кирпичной стеной. За ней виднелись посты часовых и цепной забор, колючая проволока и бетонные блоки, а дальше шла широкая территория, заставленная приземистыми зданиями с решетками на окнах. На моей карте это место значилось как аббатство Клерво. Только последние монахи ушли отсюда уже лет как двести, и теперь здесь размещалась тюрьма.

Когда-то аббатство играло главную роль среди французских монастырей. Но Наполеон превратил его в трудовой лагерь для тысяч уголовников и в тюрьму строгого режима для политических заключенных. С тех пор в стенах Клерво успели перебывать и воинствующие социалисты, и ультраправые радикалы, и анархисты, и террористы, и революционеры, и именно потому во второй половине XIX века этот список пополнил даже князь – Петр Кропоткин.

Кропоткин, дальний потомок Рюриков, средневековых правителей Руси, родился в Москве в 1842 году, в двадцать стал офицером имперской армии и исследовал для Русского географического общества Маньчжурию и Сибирь, а позже – Скандинавию. В тридцать он объявил себя анархистом и примкнул к социалистическому кружку «чайковцев», спустя два года его арестовали за революционную пропаганду и заточили в Петропавловской крепости на окраине Петербурга, он бежал, укрылся в Женеве, жил там до 1881 года, потом его изгнали и оттуда, а вскоре, во Франции, обвинили в принадлежности к организациям, ведущим подрывную деятельность, и приговорили в пяти годам заключения в Клерво.

Обо всем, что ему довелось пережить, Кропоткин рассказал в книге воспоминаний – «В русских и французских тюрьмах». Во время его заключения в бывшем аббатстве содержалось то ли полторы, то ли две тысячи заключенных. В главном отсеке обрабатывали металл – делали железные койки, мебель, подзорные трубы, рамы для картин. Там же размещались мастерские, где выделывали бархат, суконную ткань и холст, мукомольные мельницы и дворы для рубки известняка, песчаника и мела. Четыре паровых двигателя, питавшие тюрьму энергией, грохотали день и ночь, окутывая долину дымом сотен труб. «Мануфактурный город», как писал Кропоткин.

И поразительно, насколько жизнь заключенных совпадала с жизнью монахов. Узники спали в бараках, носили одинаковые серые одежды, ели хлеб и овощи, трудились по шесть дней в неделю – с перерывами на молитву и обучение – и даже соблюдали обет молчания.

Аббатство Клерво было таким с первых дней.

Монастырь основал в 1115 году молодой дворянин по имени Бернар, монах-цистерцианец. Он прославился фанатичной аскезой и устроил жизнь в аббатстве по своему образу и подобию. Обитель стояла в далекой долине, среди болот и лесов. Суровый облик зданий. Жесткая дисциплина. Непрестанный труд. Монахи просыпались в четыре утра, работали по шесть, а то и по семь часов в день, столько же молились и нередко ложились спать голодными – а то и вовсе не спали. Да, это звучит жестоко. Но такое сочетание труда и размышлений обрело неимоверную славу. До Бернара цистерцианцы жили подаянием. К концу его дней они расширялись быстрее всех европейских монашеских орденов. Акцент на самообеспечении сделал братьев прекрасными ремесленниками, скотоводами и механиками; их монастыри превратились в процветающие фабрики и фермы. В некоторых использовали водяные колеса, чтобы дробить зерно, просеивать муку, валять сукно, дубить кожу и рубить лес; в других были шахты, плавильни и кузницы, где отливали свинцовые трубы и кровлю, ковали железные инструменты, детали, посуду, столовые приборы, подковы, плужные лемеха…

Для Бернара труд имел ясную моральную цель. Он держал монахов в смирении, а монастырь – в независимости от мира. А именно в том, чтобы оставить мир, цистерцианцы и видели кратчайший путь к спасению.

Петр Кропоткин верил в абсолютно иные истины. Забвение собственной воли, отказ от возможности выбирать – для него это означало не обретение, а гибель свободы. В памфлете «Тюрьмы и их моральное влияние на узников» князь писал: «В тюрьмах, как и в монастырях, все делается для того, чтобы убить человеческую волю». В мемуарах он пошел еще дальше, сравнив пленников Клерво с машинами. Это ярчайшая метафора для отражения жизни в замкнутом пространстве – будь то тюрьмы XIX столетия или средневековые обители с их промышленным производством и механистическим подходом к морали… и все же монастырь отличается от тюрьмы, и это очень важное отличие. Да, монах, вступая в орден цистерцианцев, отрекался от своей воли – но, в отличие от узника, совершал этот выбор сам. В тот день, у стен тюрьмы, я не мог понять, зачем кому-то вообще делать такой выбор. Но за время, проведенное там, я сумел узнать одно: паломничество было частью ответа.